Владимир Прибытков - Тверской гость

Этот рассказ потряс Никитина. Ему хотелось как-то помочь Сите, заставить ее забыть горе. Но заботы Афанасия оказывались подчас неуклюжими и лишь растравляли душу юной индуски.

Так получилось с ожерельем, купленным Афанасием в подарок девушке. Ожерелье это - из позолоченной бронзы - понравилось Никитину тонким рисунком листьев, сплетенных мастером в длинную гирлянду.

Никитин думал, что Сита обрадуется подарку: ведь индийские женщины так любили украшения, но она словно онемела. Розовые губы беспомощно задрожали, глаза наполнились влагой... Кто же знал, что у ее матери было похожее ожерелье?!

С досады он швырнул неудачный подарок на землю, но девушка со стоном бросилась за ним, подняла, а потом, побледнев, решительно надела на шею.

Он часто заставал Ситу в слезах. Подружившаяся с ней Джанки сказала: девушка мучается, считая себя виновницей гибели близких.

- Убеди ее в том, что она не виновна! - просил Афанасий.

Джанки опустила подведенные глаза и ничего не ответила.

Рангу оказался покладистей жены, хотя признался Афанасию, что не может оправдать Ситы: незачем ей было молиться об избавлении от жениха. Она шла против воли родителей, против воли богов, вот и наказана...

- Ее мучили, она же и виновата? - зло усмехнулся Афанасий. - Чудно вы рассуждаете... Ну хорошо. Не оправдывай ее. Но скажи ей от меня - она не виновата.

- Твои слова я передать могу.

Выслушав Рангу, Сита еле смогла прошептать: "Он добр..." - и снова заплакала

Это становилось мучительным. В доме словно покойник появился. И тем горше Афанасию было отчаяние Ситы, что он с каждым днем убеждался: эта девушка дорога ему.

Сначала он пытался скрыть от себя истину, твердил себе, что в нем говорят жалость к ней и простое любопытство. Но он лгал себе.

Подумать о возвращении Ситы в ее деревню, о ее старом женихе - значило на целый день лишить себя покоя.

По ночам он прислушивался к ее дыханию в соседней комнате. Голова пылала. Губы пересыхали. Страшным усилием воли он заставлял себя не думать о том, как близка она...

"Невозможно! - повторял он. - Невозможно. У нее другая вера, другая жизнь. Я не дам ей счастья. А горя она видела довольно..."

Тогда приходила безумная мысль: увезти Ситу с собой, научить христианству, взять в жены.

В Твери он бы за нее постоял. Да нужен ли он ей? И вынесет ли она разлуку с родиной, тяжкие дороги до Руси, привыкнет ли к чужой земле?

Сомнения одолевали его. Он пристально следил за девушкой, стараясь рассеять их, но лишь больше запутывался в противоречивых чувствах и мыслях.

Сита через Джанки попросила разрешения устроить в доме алтарь, достала фигурку Шивы, поставила в алтаре, завела обычай мыть Афанасию ноги.

Это вызывало раздражение Хасана. Между ним и девушкой росла вражда, хотя дело не шло пока дальше холодного молчания и пренебрежительных взглядов.

Как-то на улице старик нищий из касты мусорщиков не отошел вовремя с дороги, засмотревшись на Афанасия.

Гневный окрик Ситы поразил Никитина. Девушка трепетала от негодования и обиды. Мусорщик быстро исчез.

Никитин попытался говорить с Ситой. У него самого неприкасаемые вызывали сострадание. Ему пришлось уже видеть, как дети этих несчастных роются в коровьем помете, отыскивая непереваренные зерна, чтобы съесть их. Но Сита ничего не хотела знать.

- В моей деревне сжигали хижину, которой касалась хотя бы тень неприкасаемых! - твердо сказала она. Спорить с ней было бесполезно. Это значило лишний раз опечалить девушку.

"Нет! Чужая! - решал Афанасий. - Чужая!"

И вдруг ловил ее боязливый, словно ждущий чего-то взгляд, и все решения сразу казались поспешными... А время шло. Внезапно в Сите что-то переменилось. Раньше боявшаяся людей, проводившая дни в уединении за вышиванием, она теперь часто бросала работу, убегала в садик, принималась дразнить попугаев; приходя к Карне, спешила к малышу Джанки, возилась и визжала с ним, весело пела песни.

Эти вспышки сменялись еще более глубоким отчаянием. Афанасий совсем потерял голову. Однажды он не выдержал, выдал себя.

Как-то Сита ушла одна, чтобы помочь жене камнереза в домашних делах. Приближался вечер. Афанасий заметил, что воздух стремительно голубеет. Он вышел в сад. Хасан возился с цветами. Никитин помог ему полить розы, все время прислушиваясь к затихающей улочке. Потом бросил лейку, стал бесцельно бродить меж пальм. Сумерки сгущались. В темнеющем небе плыл над минаретом месяц. Зажигались крупные, яркие звезды... Афанасий нашел большой семизвездный ковш Лося. Он стоял низко, переливаясь загадочно и тепло, не по-русски.

Никитин долго смотрел на него. Тоска по родине властно заговорила в душе. Он с неожиданной остротой понял, как одинок. Прошло больше половины жизни, а была ли в ней радость? Прочная, долгая? А теперь, на чужбине, кому он нужен? Сите? Ночь уже наступила - темная, тропическая, чужая... Его охватило беспокойство о Сите.

- Хасан! - хрипло позвал он. - Идем со мной! Скорее! - Он нацепил кинжал. За оградой послышались шаги.

Сита вернулась, провожаемая камнерезом. Она, смеясь, впорхнула в покой. Никитин молча, неуверенно шагнул к ней. Сердце его стучало бешено.

А губы, как деревянные, выговорили только:

- Уже ночь... Можно ли?..

Она бросилась к нему, опустилась на колени, прижалась нежной щекой к дрогнувшей руке и так застыла.

С этого дня Афанасий узнал, сколько счастья может принести любимая. Свою жизнь он полагал уже наполовину прожитой, но молодость словно вернулась к нему, неуемная и расточительная.

Его тревожили вспышки молчаливого отчаяния, которые иногда овладевали Ситой. Она умоляла ни с кем не говорить о ней, в присутствии Карны и Нирмала держалась с Афанасием как с чужим. Это было непонятно, но он старался об этом не думать, тем более, что уставал от своих торговых дел, занимавших много времени.

Вскоре Сита стала просить взять се в священный город Шри-Парвати.

И по тому, как она просила об этом, Никитин догадывался, что это очень важно и для него. Он обещал взять ее. Сита снова притихла. Бурные вспышки оборвались. Зато в глазах любимой он открыл новый, непонятный блеск, еще больше волновавший его.

И, возвращаясь от хазиначи, он не думал ни о чем, кроме любви.

...Когда за Афанасием захлопнулась калитка, хазиначи Мухаммед обмяк и еле дотащился до тахты. Выслал рабов вон. Сидел с приоткрытым, как у заснувшей рыбы, ртом. Сердце заходилось. Пробивала испарина.

Надо же было всему так сойтись. Похороненные призраки воскресли, тянули к нему мстительные руки. Этот русский... Он плевал в лицо хазиначи, а Мухаммед должен был улыбаться. Молчать и улыбаться. Да. Он испугался. Он был потрясен и испуган, словно уже все знали правду о его жизни и должна была прийти расплата... Карна! Он знал и молчал... Молчал, но знал!..