Николай Богомолов - Вокруг «Серебряного века»

В этих записях есть два примечательных момента. Прежде всего впервые университет сопрягается с реальным издательским планом: в начале февраля цензура разрешила печатать первый выпуск «Русских символистов», который появится в свет 25-го числа. Нетрудно представить, с каким нетерпением Брюсов ожидал выхода книги, и занятия могли быть одним из самых эффективных способов это напряжение ослабить.

Во-вторых, перед нами являются имена двух университетских преподавателей, с которыми Брюсов еще не раз столкнется. Первый из них — Александр Николаевич Шварц (1848–1915), филолог-классик, впоследствии министр просвещения. Годы его правления запомнились недобрым, потому Брюсов в позднейших мемуарах и записках старается не упоминать его имени. Однако существует обстоятельство, заставляющее нас подозревать, что между ним и Брюсовым существовали некие отношения, не вполне похожие на отношения студента и преподавателя. Выпустив весной 1896 года второе издание книги стихов «Chefs d’œuvre», Брюсов послал ее Шварцу, снабдив вполне почтительною надписью: «Александру Николаевичу Шварцу в знак неизменного и глубокого уважения от автора» (ЛH. Т. 98, кн. 2. С. 698). Сама книга находится вне поля зрения исследователей, но текст надписи Брюсов вписал в свою рабочую тетрадь дважды, что позволяет считать его реальным. Среди тех, кому предполагалось послать книгу, Шварц был единственным из университетских преподавателей.

Вторым был профессор всеобщей истории Владимир Иванович Герье (1837–1919), с которым Брюсов чаще всего работал и в дальнейшем. Не будучи выдающимся историком, Герье был одним из тех, на ком держалось преподавание в университете, и не только: известно, что Московские высшие женские курсы именовались «курсами Герье», — по имени их основателя.

В позднейших заметках Брюсов оставил несколько кратких, но выразительных его характеристик. В более официальном тексте читаем: «Проф. Герье заставил меня изучить историю великой <���французской> революции и внимательно вникнуть в вопросы древней римской историографии и в критику первой декады Ливия» ( Автобиография . С. 108). В другом, оставшемся среди черновиков и впервые опубликованном лишь в 1994 году, о нем сказано строже: «Герье. Умный, но скучный. Сухой старик с резкими глазами. Читает по тетрадке отчетливым голосом. Лекции его умны и богаты содержанием, но их приятнее читать дома. В практических занятиях „семинара“ Герье нестерпим. Ибо к студентам относится как к ученикам, которых надо заставлять писать, а сам их писаниями не интересуется» [238].

У нас еще будет случай убедиться, как Брюсов относился к Герье, а сейчас процитируем черновик письма, которое публикатор совершенно обоснованно относит именно к Герье и тому реферату, который здесь имеется в виду: «Вы заставили меня браться совсем не за свое дело. Я иду по словесному отделению, в будущем исторические сочинения писать не думаю, римскую историю я всегда изучаю с любовью — писать же только следуя букве не могу. Предлагаемый анализ стоил мне долгих тяжелых часов» (ЛН. Т. 98, кн. 1.С. 620) [239]. Вряд ли такое письмо могло быть написано без известной степени доверительности между студентом и профессором. Интересно оно еще и тем, что позволяет вполне уверенно утверждать, что первые два академических года Брюсов провел на славяно-русском отделении.

Тем временем подходила пора, пережив выход «Русских символистов» и резко критические отклики на появление сборника, сдавать экзамены за первый курс. Уже летом, вспоминая прошедшее, Брюсов сообщал знакомой: «…выдержал я целый ряд очень трудных экзаменов — трудных потому, что я целый год почти не занимался» (ЛН. Т. 98, кн. 1. С. 627). Еще в начале марта его занимали не только университетские дела; так, 11 — го числа он записал в дневнике: «Судьба в среду не очень решилась. В „Р<���усском> О<���бозрении>“ попросили еще пообождать, а на лекции Герье произнес блистательные заметки на прочтенный реферат Герольшписа . И сам был доволен, и многие удивлялись. Сегодня объявление о „Русс<���ких> Симв<���олистах>“.»

Но уже с 22 марта начинаются записи, которые более или менее восстанавливают картину того, что на теперешнем языке называется «сессией». Приведем их почти без комментариев. 22 марта: «Ничего почти не записываю. Это значит — нет жизни. Университет и Ланг [240]— это все, что я знаю. Отец опять поругался с Александровым»; 3 апреля: «А ведь завтра утром у меня греческий экзамен, а в среду латинский!»; 4 апреля 1894: «Забыл, что сегодня был экзамен и я получил что-то вроде 5 или 4+»; 6 апреля: «Блистательно выдержал лат<���инский> экз<���амен>. Кто знает, может быть, я, если б мне не расшевелила сердце М. Пав. [241], — и не мог бы так держать их»; 26 апреля: «Веч<���ером> дома. Учусь. Пишу „Серв<���ий> Туллий — претор“»; 2 мая: «Сегодня был экз<���амен> Римск<���ой> ист<���ории>. Нечего Бога гневить — сошел удачно — я поговорил о Геродиане, о своей трагедии [242], о поэзии»; 9 мая: «Занимаюсь по 15 часов в сутки, готовясь к Цер<���ковно>-Слав<���янской> грамм<���атике>!» [243]; 11 мая 1894: «Экзамен сдан… хотя не так блистательно, как Римск<���ая> Ист<���ория>. Но не беда. Go ahead»; 19 мая: «Экз<���амен> Ср<���а>в<���нительное> Яз<���ыкознание>. Пот<���ом> диссе<���ертация> Л<���ангэ>»; 27 мая: «Филос<���офия>. Веч<���ером> болен». Как итог, читаем в ранее уже цитированном письме: «В общем, баллы мои варьируются: то „пять“ с минусом, то пять „без минуса“» (ЛН. Т. 98, кн. 1. С. 627).

Вместе с тем Брюсов не оставлял и самонаблюдений, которые легко вписываются в круг психологических характеристик героев его (по большей части не изданной) тогдашней прозы. Такова запись в дневнике от 7 апреля: «Вспоминаю свои экзамены. Черт возьми, а ловко я втираюсь в доверие профессоров. Небось, они толкуют теперь обо мне: „Кажется, дельный молодой человек“. А!»

И второй курс Брюсов начал вполне с энтузиазмом. Кое-что из его систематических занятий восстанавливается. Так, 14 сентября появляется дневниковая запись: «Написал символическую драму. Пишу унив<���ерситетское> соч<���инение> о Солоне и наслаждаюсь греческими авторами. Точно встретил друзей, с которыми давно не видался». Записи об этом сочинении следуют еще несколько раз, после чего читаем: «Написал „Солона“. Его разбирали. Сошло не очень плохо. В четв<���ерг> часов до 2 сидел у меня Бальм<���онт> и другие, устал я страшно, но кое-как о поэзии толковал» (18 октября 1894). 28 сентября он фиксирует еще одно событие: «Вчера участвовал в семинарии Грота по философии. Пахнуло на меня философией, старой, забытой мною философией». В тот же вечер он пишет стихотворение, опубликованное Р. Л. Щербаковым только в 1976 году: