Николай Богомолов - Вокруг «Серебряного века»

Если память мне не изменяет, в январе 1919 г. ко мне в Лито (Литературный отдел Народного Комиссариата просвещения [410]), куда на службу меня загнала революция, зашел сам Бальмонт.

Шуба помятая и запачканная, местами была разодрана в клочья. Волосы под детской котиковой шапочкой, сильно тронутой молью, поседели и поредели. Каким-то пестрым рваным шарфом были обвязаны щеки. Речь стала еще более желчной, но и еще более невнятной: не хватало нескольких зубов, а те, что остались, нестерпимо болели, по признанию К.Д. …

Даже прежде чем он заговорил, было совершенно очевидно, что ни политической, ни административной карьеры «наш Ламартин» не сделал. Куда там! Пришел протестовать, жаловаться и справиться насчет возможного получения пайка. Есть нечего. Живет под Москвой, в нетопленой даче [411].

Должна признаться, что в мирные времена Бальмонт — невнимательный собеседник, часто нетрезвый, дерзкий и не скрывавший своего презрения ко всем, — не вызывал симпатии. Но тут стало до слез жаль его: напоминал какую-то птицу из южных стран, старую и с поломанными крыльями, жестокой рукой перенесенную в ледовитую атмосферу, где ее неминуемо ожидает гибель.

С другой же стороны, мне хорошо было известно, что все разговоры и обещания новой власти относительно снабжения художников и поэтов специальными пайками оставались в ту пору в области канцелярской волокиты, подачей списков, разделения на категории и т. д.

Поэтому говорю Бальмонту, от души желая ему настоящей помощи:

— Константин Дмитриевич, вам бы лучше обратиться к… вашим старым друзьям… к такому-то, к такому-то…

Он с тоской и возмущением взглянул на меня и принялся, как тогда по-советски говорили, — «крыть». Целая буря ругательств. Самыми мягкими были «хам» и «негодяй».

— Ну, а Горький? Он же литератор. И вы были так близки к нему [412].

Для Горького почему-то было сделано исключение. По его адресу было произнесено с чисто парижским шиком французское ругательство, обозначающее очень низко падшую женщину.

— Пишете что-нибудь?

— Теперь я пилю дрова и ношу воду. А если бы и писал, кому это нужно?.. Это Пушкин? — спрашивает он вдруг, показывая на груду гипсовых осколков, сложенных в углу комнаты… — Завидую Александру Сергеевичу: жил в великолепную аристократическую эпоху и умер молодым. Что может быть лучше?

— Это не Пушкин, а бывший бюст Карла Маркса. Но вот почему-то разбился: все это какое-то хрупкое, непрочное…

— К сожалению, вы ошибаетесь. Все это — так прочно, что наверняка переживет и меня, и вас.

Происходило явное недоразумение. Говоря о непрочности, я имела в виду работу и матерьял бюста. Бальмонт же — советский строй…

Уходя, он многозначительно процитировал Пушкина:

очевидно намекая на свое разочарование революцией.

Через некоторое время Бальмонту удалось вырваться из советской России [414]. Мне тоже [415]. И уже тут, за границей [416], мне попала в руки новая книжечка Бальмонта «Где мой дом?», изданная пражским «Пламенем» в 1924 году. Это — проза, перемешанная со стихами, как всегда у Бальмонта, певучими и выразительными при чисто бальмонтовской совершенной технике.

Но очерки — прямо изумительны. Форма, как и следовало ожидать, художественная и отделана, а содержание… прямо прекрасно, мужественно и поразительно. В этих очерках Бальмонт открыто сознается в своих былых заблуждениях и смело отрекается от них.

Сколько страданий выпало на долю Бальмонта в пору заката жизни, в изгнании и в нищете! И это тем мучительнее переживалось поэтом, знавшим прежде столько успеха и удач.

Но горестные разочарования не только не ослепили его души, но даже открыли в ней новые истоки откровений.

О взаимоотношениях Сологуба и Вячеслава Иванова существует надежная исследовательская литература. А. В. Лавров опубликовал письма Иванова к Сологубу за 1906–1922 годы, снабдив основательным, как всегда, комментарием, в общих чертах прослеживающим всю историю этих отношений [418]. М. М. Павлова в статье «„Тогда мне дали имя Фрины“ (Из истории отношений Ф. Сологуба и Вяч. Иванова)» [419]предприняла убедительную попытку показать, как Сологуб реагировал на статью Иванова «Рассказы тайновидца». Однако новые материалы, как опубликованные, так и неопубликованные, как кажется, позволяют внести некоторые дополнения в общую картину.

Очень выразительно эту общую картину (по крайней мере, с одной стороны) рисует эволюция дарственных надписей Иванова на подаренных книгах, на что уже обратил внимание А. В. Лавров. На «Прозрачности» в 1904 году: «Поэту духа и художнику слова Ф. Сологубу в знак глубокого почтения и благодарной памяти. Вяч. Иванов»; на «Эросе» (1907): «Федору Сологубу с любовью и почитанием Вячеслав Иванов»; на «По звездам» (1909): «Федору Сологубу с любовью Вячеслав Иванов»; на первом томе «Cor ardens» (1911): «Федору Сологубу Вячеслав Иванов» [420]. С каждым новым приношением надписи делаются суше и формальнее, в конце концов сходя к минимально вежливому. Впрочем, совсем не исключено, что та же самая надпись при ином отношении может читаться как послание могущественного лица равновеликому, вроде надписи на постаменте «Медного всадника». Тем самым она будет предсказывать поворот в отношениях, о котором пишет А. В. Лавров.

Но нас в первую очередь будет интересовать, как выстраивались отношения на сравнительно раннем этапе.

Обратим прежде всего внимание на то, что в подробном описании книг из своей библиотеки Сологуб фиксирует, что «Кормчие звезды» у него без автографа, а также существует второй экземпляр «Прозрачности», также без дарственной надписи. Кажется, это не случайно. Отделенный от литературной жизни метрополии Иванов в момент широкой раздачи экземпляров «Кормчих звезд», скорее всего, еще не подозревал о существовании такого писателя, как Сологуб, или же не придавал значения его роли в «новом искусстве». Об этом свидетельствует и переписка М. М. Замятниной с Ивановым и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, а также между супругами 1903 года. Уехавшая в Петербург и наделенная полномочиями эмиссара Замятнина и на сравнительно недолгое время присоединившаяся к ней Зиновьева-Аннибал, всячески заинтересованные в участии Мережковских, Розанова, Александра Бенуа, Дягилева, Перцова как редактора «Нового пути» в судьбе своих литературных начинаний, ни разу не упоминают Сологуба ни в каком качестве [421]. Впервые он непосредственно появляется в сознании Иванова (конечно, насколько это может быть известно нам), когда Брюсов извиняется: «Напечатать Ваши стихи позволила нам Мария Михайловна Замятнина. Не гневайтесь, что они помещены в общем разделе и в соседстве с дьяволом. Это случайность. Предыдущие листы уже были отпечатаны» [422]. Судя по всему, Иванов или уже знал к тому времени альманах «Северные цветы» на 1903 год, или вот-вот должен был с ними познакомиться, чтобы прочитать рядом со своим стихотворением «Хор духов благословляющих» стихотворение Сологуба с обращением: «Отец мой Дьявол». Хотя к этому времени Ивановы уже успели прочитать первый, а возможно, что и второй номер «Нового пути», где было напечатано по два стихотворения Сологуба, совсем не факт, что они обратили на них какое-либо внимание.