Николай Богомолов - Вокруг «Серебряного века»

«В моей жизни преобладали три элемента: солнце, вино и женщины. Солнце дало мне здоровье, вино — радость, женщины — страдание» — так пишет Семенов в самом начале своих мемуаров, далее оговаривая, что о женщинах писать не будет. Но в том варианте, в каком книга предстает сейчас, она все же посвящена вину и женщинам, причем страдания, связанные с последними, оказываются на дальнем плане, почти незаметными. Даже на самых мрачных страницах всегда находится нечто, освещающее жизнь теплотой и радостью, как названное в том же перечне солнце.

Конечно, Семенова невозможно поставить в один ряд с теми выдающимися писателями, с которыми он был знаком и даже близок: Буниным и Брюсовым, Вяч. Ивановым и Бальмонтом, Волошиным и Андреем Белым. Вряд ли он может быть отнесен хотя бы даже к числу более или менее профессиональных литераторов. Но его повествование увлекательно, сюжеты остры и мастерски повернуты, портреты по большей части выразительны. И есть в воспоминаниях одна сторона, может быть не слишком бросающаяся в глаза, но о которой стоит упомянуть.

Если переформулировать итальянское название, то для времени конца XIX и самого начала XX века оно должно было бы звучать: «Дионис и Эрос», — оба имени входят в число основополагающих мифологем не только русского символизма, но и всей мировой литературы эпохи. Сознательно или бессознательно Семенов описывает свою жизнь под тем углом зрения, который определяется почти готовым клише. Но для него, ушедшего из литературы в годы, когда это клише только готовилось к употреблению, формульности еще не существует, есть лишь живая жизнь, подсвечиваемая мифологическими коннотациями.

Нам точно известно, что Семенов виделся с Вяч. Ивановым в сентябре 1904 года [476], а не исключено, что и ранее. К тому времени имя бога Диониса не только накрепко вошло в жизнь Иванова и его второй жены, но и стало для первого предметом научного (в лекциях 1903 года, сделавшихся потом основою для цикла статей «Эллинская религия страдающего бога») и публицистического осмысления. И в напечатанной в майском номере «Весов», к которым Семенов имел такое близкое касательство, его статье «Ницше и Дионис» читаем: «Дионисийское начало, антиномичное по своей природе, может быть многообразно описываемо и формально определяемо, но вполне раскрывается только в переживании, и напрасно было бы искать его постижения — исследуя, что образует его живой состав. <���…> Одно дионисийское как являет внутреннему опыту его сущность, не сводимую к словесному истолкованию как существо красоты или поэзии. В этом пафосе боговмещения полярности живых сил разрешаются в освободительных грозах. Здесь сущее переливается через край явления. <���…> Равно дионисийны пляски дубравных сатиров и недвижное безмолвие потерявшейся во внутреннем созерцании и ощущении бога мэнады. Но состояние человеческой души может быть таковым только при условии выхода, исступления из граней эмпирического я, при условии приобщения к единству я вселенского в его волении и страдании, полноте и разрыве, дыхании и воздыхании. В этом священном хмеле и оргийном самозабвении мы различаем состояние блаженного до муки переполнения, ощущение чудесного могущества и преизбытка силы, сознание безличной и безвольной стихийности, ужас и восторг потери себя в хаосе и нового обретения себя в Боге, — не исчерпывая всем этим бесчисленных радуг, которыми опоясывает и опламеняет душу преломление в ней дионисийского луча» [477].

Со временем, повторимся, эти торжественные и предельно серьезные слова Иванова превратились в готовую и опошленную формулу, но для Семенова почти наверняка были истиной, которую он на свой манер проиллюстрировал всей собственной жизнью, а в ее конце — мемуарами. Подробно описываемые им взрывы энергии — как физической, так и духовной — сменялись столь же выразительно переданными на бумаге состояниями глубокой апатии и равнодушия. Описанные Ивановым бесчисленные радуги соединяются в единый солнечный свет, о котором говорится выше. Вино и «разнуздание половых страстей», «дикие свадьбы и совокупления» [478], таким образом, перемещаются из сферы повседневного пьянства и разврата в какое-то чаемое инобытие, где Дионис в равной степени — «бог страдающий, бог ликующий», по выражению того же Иванова.

Да и сирены, зовущие к себе моряка, не затыкающего ушей и не привязывающегося к мачте, выступают в воспоминаниях не как олицетворение злой силы и смерти, а как что-то одушевляющее, придающее новые силы стремящемуся к ним. Опасность скорее заключается в том, чтобы сирены не обернулись Цирцеей или Калипсо, готовыми своими объятиями отвратить героя от дальнейшего жизненного путешествия. Эрос столь же плодотворен и благодетелен (хотя и способен причинять страдания), как Дионис, без которого нет ни жизненного, ни художественного подвига.

Впрочем, и третий важнейший член перечня, который мы вспоминали, для русского символизма был чрезвычайно важен. «Будем как Солнце» Бальмонта (за прохождение которого через цензуру так ратовал Семенов) [479], «Солнце-Сердце» Вяч. Иванова, «Зимнее солнце» М. Кузмина, Солнце-Змий Ф. Сологуба и так далее, и так далее, вплоть до «Солнца в заточении» Юрия Верховского и «Солнечных песен» Н. Пояркова, — вот хотя бы названия книг и больших циклов стихов, где этот образ столь активно живет.

Да простится нам эта возвышенная риторика. Нравится она нам или нет, но в ней воплощаются многие наиболее существенные представления о жизни того поколения людей, к которому принадлежал Семенов.

Само его жизненное странствие, насыщенное авантюрами и неожиданными поворотами, сменами ориентиров и идеалов (чего стоит хотя бы стремительный переход от толстовства к народничеству, от него — к марксизму, пусть и в упрощенном варианте, и далее — к переводам Пшибышевского, заклеймленного кличкой декадента, а там уже и символизм совсем рядом), путаницей лиц и личин, смешанностью правды и вымысла, что раскрывается в комментарии к уже опубликованной книге воспоминаний, — все это предстает как типичная черта всего поколения, к которому он относился, поколения не по возрасту, а по степени связанности с жизненными тенденциями fin de siècle. Вряд ли случайно и то, что постоянно присутствующий в его повествовании невроз воспринимается многими нынешними авторами как в высшей степени характерная черта времени. Однако вместо культивирования своей аномальности Семенов представляет нам свои болезни как нечто случайное, лишь сопровождающее жизнь, а не определяющее ее.

Священное безумие не связано с бытовым и мелким, оно возникает в другом измерении, как и остальные стороны, определяющие поведение. «Мир твоей славной, страдальческой тени, безумец Врубель!..» — восклицал Вяч. Иванов [480]. Семенов не собирался превратиться в тень, стать вторым Врубелем, Чюрленисом или хотя бы малоизвестным Михаилом Пантюховым, умершим в психиатрической лечебнице. Скорее наоборот, он производил на собеседников впечатление абсолютно здорового, даже слишком здорового человека, мало похожего на карикатурного «декадента».