Роберт Коули (ред.) - А что, если бы

Что же до последующих поколений германцев, то они разукрасили эту историю тяжеловесным орнаментом тевтонского мифа. На протяжении третьего и четвертого веков нашей эры имя и торжество Арминия символизировали доблесть варваров, хлынувших на юг после упадка Рима. В восьмом веке Тевтобургская победа ассоциировалась со славой Карла Великого, в двенадцатом с завоеваниями Фридриха Барбароссы, хронисты зрелого и позднего Средневековья расширили этот комплиментарный список, включив в него династии Габсбургов, Виттельсбахов и Гогенцоллернов. В представлении немцев конца XVIII века Герман пировал с Зигфридом в чертогах Валхаллы, а в начале XIX века, на яростной волне немецкого романтизма, жители ничем не примечательного городка Детмольда проголосовали за водружение на вершине самого высокого в Тевтобургском лесу холма колоссальной статуи Германа. Никто не ведал, в каком именно месте встретил свою кончину Вар, но поскольку это вполне вероятно случилось неподалеку от Детмольда, городской совет задумал воистину циклопическое, общей высотой в 2000 футов, сооружение — изваяние героя с воздетым мечом на постаменте с вырезанными из живых дубов готическими колоннами. Предполагалось, что его будет видно с расстояния в 60 миль.

Грандиозная затея провалилась из-за нехватки средств, но идея, не нашедшая воплощения в бронзе, осуществилась в трудах ряда историков конца XIX века, представлявших различные течения европейского национализма, причем не только немецких, но также английских и даже французских. Леопольд фон Ранке видел в доблести Германа одно из первейших доказательств превосходства истинных арийцев (крепких голубоглазых блондинов с отличной кожей), противостоявших натиску представителей неполноценных рас, которых свела вместе под римскими орлами алчность и тяга к постыдной роскоши. Некоторые французские интеллектуалы ухитрились отыскать в лесах древней Германии корни Ньютоновой теории, а известный в Викторианскую эпоху историк-оратор сэр Эдвард Кризи считал Арминия достойным воздвижения ему памятника на Трафальгарской площади. В своем труде «Пятнадцать решающих битв мировой истории» он писал: «Окажись Арминий бездеятельным или неудачливым, наш остров никогда не носил бы имя Англия».

Эта, увидевшая свет в 1852 г., книга получила весьма благоприятные отзывы, и два последующих поколения британских и американских историков (включая Тедди Рузвельта) разделяли представление Кризи о Римской империи как упадочническом государстве «коррумпированных итальянцев», вполне заслужившем поражение от рук чистокровных англо-саксов, примечательных своей «отвагой, верностью слову, мужественной гордостью духа, исконно германским свободолюбием и полнейшим презрением ко всякого рода скверне». Рихард Вагнер воплотил эти мысли в музыке, американские пионеры имели их в виду, наступая на запад и изгоняя из прерий сиу, а правители нацистской Германии, основываясь на них, создали Освенцим.

* * *

А ведь если представить себе, что осенью девятого года обстоятельства сложились бы по-иному (не шел дождь, Вар оказался превосходным военачальником или Арминий отказался от своих воинственных планов, перечитав «Георгики» Вергилия), то может быть Гитлер не отплясывал бы победную джигу весной 1940. Возможно, мы лишились бы лютеранской Библии, но зато не познакомились бы и с гестаповской униформой. Во времена Августа Furor Teutonicus еще не освоили премудрость письма, но случись императору увидеть готические знаки на колонне романского перистиля, он наверное догадался бы об их возможном значении. Германию за Рейном Август рассматривал как некую антитезу цивилизации, пустыню, «не пригодную для возделывания и унылую для созерцания», и хотя ни в коей мере не имел склонности к республиканским идеям и демократическим сантиментам, он понимал, в чем польза поэтов, фиктивность власти и слава пчел. «Завоевывая землю, — писал Сенека, — римлянин на ней поселяется». Если бы Августу удалось насадить сады вплоть до Берлина, расширившаяся и усилившаяся таким образом империя в будущем, возможно, дала бы отпор монголам, Москва стала бы столь же свободной, как Рим, а эквивалент ЕВРО появился на несколько веков раньше.

Спустя девять столетий после крушения империи Западная Европа вступила на путь Возрождения, заново открыв для себя латинскую литературу — речи Цицерона, стихи Вергилия, исторические труды Тацита и Тита Ливия, «Метаморфозы» Овидия, эпиграммы Марциала. Первые переводы появляются в Италии, Франции и Англии, еще хранивших память о империи, но никак не в Германии или землях к востоку от Вислы. Лишь спустя триста лет классическая ученость получает распространение при просвещенных дворах Саксонии и Бранденбурга. Возможно, в этой задержке коренится германское непонимание имперской идеи (ее природы и цели, различия между дипломатией и блицкригом), предоставившее двадцатому веку casus belli для двух мировых войн.

Предположительное завоевание Германии Римом в I — II веках, конечно же, может на целый семестр обеспечить множество историков материалом для построения всяческих умозрительных моделей возможного будущего. Это допущение предоставляет профессорам возможность вести дискуссии о предпочтительности, где в качестве фигур на игровой доске против Бисмарка и нацистов выдвигаются рисунки Дюрера или кантаты Иоганна Себастьяна Баха. Правда, я склонен предположить, что, хотя сопоставить относительную ценность лирики Шиллера и артиллерии Гинденбурга весьма затруднительно, большинство участников такого спора должно предпочесть торжественное спокойствие империй буйству непокорных провинций. Гиббон опубликовал свою историю упадка и крушения Рима в 1776 г., как раз в то время, когда американские колонии объявили себя не зависимыми от британской короны. Эпоха Просвещения близилась к концу, и в следующие полвека всплеск революционного романтизма дал о себе знать повсюду — от Франции и Германии до Бразилии и Мексики. Новое представление о свободе породило убеждение в том, что самосознание дает самому маленькому народу право на самоопределение. Версальский договор по сути вверил управление Иллирией некомпетентным вождям балканских племен, и мне нетрудно представить Гиббона и Августа, сравнивающими недальновидность Вудро Вильсона с близорукостью Публия Квинтилия Вара. Во всяком случае, нечто сходное сквозит в писаниях современных авторов, которые при анализе международных отношений сетуют на отсутствие «транснациональных институтов», способных разрешать мировые проблемы с невозмутимостью старой Римской империи. Столкнувшиеся с хаосом нерегулируемых рынков капитала (или, положим, с преступными режимами и ренегатскими идеологиями, войной в Африке, мятежами в Иудее, тиранией в Парфии, контрабандой кокаина через границу близ Халкидона и тотальным загрязнением Средиземного моря), они модернизируют мечты о Гиббоновом «верховном магистрате, который благодаря прогрессу знания и лести постепенно обрел утонченные совершенства Извечного Прародителя и Всемогущего Монарха». Август с удовольствием предоставил бы им аудиторию.