Владимир Мавродин - Очерки истории Левобережной Украины (с древнейших времен до второй половины XIV века)

Таким образом ханские ярлыки и письма к великим князьям литовским, несмотря на свое позднее происхождение, восходят к источникам конца XIV в. и рисуют политическую жизнь Левобережной Украины накануне захвата Заднепровья Литвой.

Как ни скромны сообщаемые ими сведения о политической жизни Заднепровского края, тем не менее, при скудости источников, они все же имеют большую ценность для исследования и проливают свет на некоторые стороны истории Украины.

На этом исчерпываются все известные нам сведения о княжествах Днепровского Левобережья во времена владычества татарских ханов. Мы, естественно, не занимались верхнеокскими княжествами, которые жили обособленно и оторвались от южной части Северской земли, хотя княжеские роды их вышли из рода черниговских князей.

Затронутые нами отдельные княжества на севере, которые также в дальнейшей своей политической истории окажутся мало связанными с южным Левобережьем, с территорией позднейшей Украины, все же не могли быть опущены из-за той большой роли, какую играли они в политической жизни древней Северской земли в конце XIII и в течение всего XIV в.

Татаро-монгольское иго, «иссушавшее и оскорблявшее самую душу народа, ставшего его жертвой» (К. Маркс), как мы видим, было одним из наиболее тяжелых моментов в истории всей Руси и интересующего нас Днепровского Левобережья, в частности.

Мы уже отмечали, что из всех земель древней Руси, несомненно, больше всего пострадала Переяславльская «Украина» — южная часть Северской земли. В рассматриваемый период во всей южной части Левобережья и в Посемье слабо пульсирует политическая жизнь, усиливается разобщенность, замкнутость экономическая и политическая. Появился новый хищный и алчный эксплуататор — золотоордынский хан. Огромные ценности отнимались у народа и присваивались татарской феодальной знатью. Результатом установления татаро-монгольского ига было лишь чрезвычайно медленное развитие производительных сил страны, а чаще всего и просто деградация ряда областей, подвергавшихся разорению. Население уходит в леса, где и скрывается. Пашню пашут наспех, реставрируя отсталые формы земледелия. На месте пашен появляются «уходы» («ухожаи»). Рыбная ловля и охота заменяют земледелие. Пашни порастают лесом, а на юге — ковылем. Запустевает Переяславщина. Вместо многочисленных городов мелькают лишь «городища» — остатки некогда известных летописцу городов, да кое-где на «уходах» попадаются становища «севруков». При первом появлении татар они либо исчезают, скрываясь в недоступных местах или в немногочисленных уцелевших городах по Днепру и Остру, либо, собираясь в «ватажки», дают им отпор, сами нападают на маленькие татарские чамбулы и на пасущих стада татарских чабанов. Кочевья татар соприкасались с «уходами» севруков. [1171]Подобного же рода промысловая «вольница», в результате татарского погрома и владычества приобретавшая особый характер, складывалась на всем огромном протяжении степей от Днепра до Дона. По свидетельству Вильгельма де Рубрука, в задонских степях бродили «шайки» (по переводу Малеина) русских, венгров и алан — «рабов татар» (причем тут термин «раб», очевидно, означает подданный), собиравшихся в ватажки по 20–30 человек. Эти ватажки днем укрывались, а по ночам, вооруженные луками, нападали на татар, купцов, отбивали у татарских чабанов табуны скота и т. д. [1172]Конечно, в задонских степях такие ватажки «вольницы», со всех сторон стесненные татарами, не могли жить и действовать иначе. На Левобережье они, по-видимому, все же были более самостоятельны. Пустынный край, покрытый разрушенными городищами, мало привлекал татар. Так превратилась в татарское пастбище некогда многолюдная и богатая Переяславльская «Украина». Только в Черниговской земле, да на севере, у Брянска, сохраняется политическая жизнь в тех ее формах, которые сложились в домонгольские времена.

Очень бедны и немногочисленны источники татарских времен. Многое остается неясным. Но тем больший интерес должен вызывать у исследователя этот едва ли не наименее изученный период истории нашей страны, время татаро-монгольского ига.

Жизнь В. В. Мавродина целиком посвящена служению науки и связана с Ленинградским университетом. Творчество его обширно и многогранно. Оно делится на этапы, и здесь мы расскажем о раннем периоде его научной деятельности. [1173]

Владимир Васильевич Мавродин (1908–1987), уроженец города Рыльска, в 1926 г. поступил на историко-лингвистический факультет ЛГУ, а в 1930 г. окончил «курс наук цикла истории России исторического отделения по педагогической специальности».

Время учебы Мавродина — период ухода из университета представителей блестящей дореволюционной «петербургской школы». В течение 1927 г. вынуждены были покинуть университет С. Ф. Платонов, С. В. Рождественский, А. А. Спицын. [1174]

«Последним из могикан» оставался А. Е. Пресняков, который в определенной степени осваивал марксистский подход к истории. Он читал общий курс истории России до XVIII в. Однако тяжелая болезнь и смерть в 1929 г. вывели и его из состава преподавателей университета.

Еще больше сближались с марксизмом представители так называемой беспартийной профессуры: С. В. Вознесенский, М. Н. Мартынов и А. А. Введенский — старшие ученики Рождественского. Младшие ученики уже были поголовно марксистами. Среди них выделялся М. М. Цвибак, который, правда, уже в 1926 г., в связи с партийным взысканием по поводу троцкистско-зиновьевского блока, вынужден был на время оставить Ленинград. Историками-марксистами были также В. П. Викторов, С. Г. Томсинский, которые читали лекции по русской истории пореформенной поры, периода империализма и эпохи «пролетарских революций». Большую роль на кафедре в этот период играли и внештатные преподаватели: А. И. Андреев, который вел занятия со студентами по дипломатике; С. Н. Валк, руководивший семинарием по источниковедению, Б. А. Романов — семинарий по дипломатической истории русско-японской войны и М. Д. Приселков — курс лекций по музееведению. [1175]

В. В. Мавродин прошел школу одного из выдающихся советских ученых — Бориса Дмитриевича Грекова. Последний был в свое время канонизирован, в науке был создан своего рода «культ личности» этого ученого, его концепции и гипотезы считались непогрешимыми, а «величественная и спокойная фигура Б. Д. Грекова» [1176]подчас заслоняла другие значительные фигуры, да и скрывала живой облик самого ученого.

Впрочем, нельзя впасть и в противоположную крайность и сейчас в период зачастую безосновательного ниспровержения «фигур» преуменьшить не только конкретный вклад Грекова в отечественную историческую науку, но и его блестящий талант историка и педагога.