Кнут Расмуссен - Великий санный путь

Однако разразилась ужасная непогода с громом и молнией. Дождь так и лил. И в течение двух часов шквалы ветра были настолько сильны, что мы предпочли повалить свою палатку, чем все время бороться с надувавшейся и хлопавшей парусиной. Не очень-то приятно было лежать под поваленной палаткой - мокрая парусина все время мазала по лицу. Но, разумеется, неприятность нашего положения занимала нас меньше, чем мысль о том, каково приходится теперь двум нашим товарищам, ютившимся под маленьким каменным навесом с крышей всего из одной оленьей шкуры.

В становище был полный развал: болото, оттаявшее торфяное месиво, иссеченное дождем, бездонная слякоть рыхлого снега и бесчисленные ручьи, выбивавшиеся на поверхность и растекавшиеся по всем направлениям. Обувь из тюленьих шкур хлюпала и чвокала [так] у нас на ногах всякий раз, как мы вынуждены были выходить, чтобы поправить палатку, положить еще камней на парусину и тем помешать ей улететь по ветру; но все-таки наше положение было сносно в сравнении с положением наших соседей-эскимосов, живших еще в своих снежных хижинах. Стены последних были уже не из снега, а из какой-то желтоватой массы, в которой дождь просекал все новые дыры, и обитатели тщетно пытались заткнуть их своей обувью, штанами и шубами.

В самую непогоду раздался приветственный клич вновь прибывших. Двое саней во весь собачий скок примчались в становище, это прибыли люди из соседнего голодного стойбища. Они еще до непогоды выехали сюда, чтобы принять участие в уже назначенной нами охоте на оленей. Мужчинам стоило больших трудов привязать собак к камням, а женщины в это время ставили палатку, сшитую из оленьих шкур. Они были достаточно благоразумны, чтобы поставить ее лишь в полвысоты и поразительно быстро разбили свой стан, убрав в палатку спальные меховые подстилка и одеяла.

День кончился, спустились сумерки, и я успел так устать от лежания, съежившись под мокрой парусиной, что счел за благо выйти взглянуть: не нуждаются ли в моей помощи соседи по стойбищу. Сначала я пошел ко вновь прибывшим, у которых не было нитки сухой на теле, когда они приехали. Мне любопытно было узнать, как они переносят непогоду, поэтому я стал обходить палатку сзади, чтобы заглянуть внутрь через многочисленные дыры. Но когда я подошел к палатке вплотную, то, к удивлению своему, услыхал песню.

Хозяин жилья Силиток - "Толстяк", имевший двух жен, сидел в самой глубине палатки между обеими женами, в кругу детей. На полу лежали две оленьи лопатки, сырые, но аппетитные. Это были подарки голодавшим от хозяев становища. Но теперь, когда голод перестал мучить приехавших, им захотелось петь. Младшая из жен была запевалой; вид у нее был дикий и живописный - с длинных распущенных волос текла вода. Притаясь за большим камнем, я поймал отрывок песни:

Ая-ая-ая!

Всегда я сопутствовать рад был стрелкам,

Бродить по равнинам с колчаном и луком моим за плечами!

Ая-ая-ая!

Всегда за быстрейшими я поспевал,

Оленей гоняя с колчаном и луком моим за плечами!

Каждая строфа пелась с большим увлечением, и нетрудно было сообразить, что эти люди в помощи не нуждаются.

Непогода продержалась два дня. Третий день принес с собой холод и пургу как раз с противоположной стороны, и мы начали серьезно беспокоиться о том, как справляются с положением наши товарищи там, на скалах. Ветер так свирепствовал, что мы лишь 28 мая поздно вечером могли выехать. Пурга еще крутила; дорогу перед собой можно было различать лишь на самом небольшом расстоянии, и целые стада оленей натыкались иногда на наши собачьи упряжки. С величайшим трудом держались мы курса, когда же перепуганные олени начинали метаться вокруг нас, собаки совсем дичали, и мы едва-едва избегали опасности разбиться с нашими санями о многочисленные камни, торчавшие из-под снега. Груза на санях у нас было достаточно, так что мы не хотели стрелять дичь, пока не доберемся до стоянки товарищей. Олений ход был в самом разгаре, и еще долгое время можно было рассчитывать на легкую и обильную добычу.

Трудно было добраться до стоянки товарищей. Наконец, после 12-часовой езды собаки почуяли жилье, и мы вихрем под дикий собачий лай влетели на стоянку. Но, несмотря на весь этот гам, нигде не шевельнулась ни одна живая душа, и мы, сколько ни глядели под маленький навес, ничего там не различали, кроме снежного сугроба.

- Они замерзли! - в ужасе вскрикнул Гага.

Мы протягиваем под навес руки, нащупываем что-то похожее на рукав шубы и начинаем теребить его изо всей силы. Шуба в самом деле оживает, и через минуту из входного отверстия высовывается голова. Это Биркст-Смит, живехонький, хотя и не очень презентабельный. Мы соединенными силами тащим его наружу, он протестует, мы отпускаем его, и когда он, наконец, стоит на ногах, - оказывается, что с ним ровно ничего не случилось, он только истомлен двухдневным лежанием в снежном сугробе. Вскоре появляется и Хелъге Бангстед. Промокшая насквозь одежда его смерзлась, и ходит он на голенищах своих сапог, чтобы вообще удержать их на ногах. Он больше похож теперь на голенастую птицу, нежели на человека.

Мы мигом принимаемся ставить палатку, поспешно снабжаем товарищей сухой одеждой, потом угощаем их чаем, крепким бульоном и вареной олениной. Скоро все превратности судьбы забыты, и душевное напряжение разрядилось смехом по поводу разных комических ситуаций, которые одни только и запомнились.

Непогода последних дней сделала нам веское предостережение; мы убедились в том, что на весеннее время нельзя твердо рассчитывать, но на легких санях мы могли бы в какие-нибудь два-три дня добраться до большого озера Хикулигьюак, где должны найти ближайших эскимосов падлермиут, поэтому мы порешили, что Биркет-Смит с Бангстедом останутся пока в палатке с главным нашим багажом, а я с Гагой поеду на легких санях.

После двухдневных поисков мы достигли своей цели. Очутились среди людей в маленьком стойбище всего из трех палаток. Человека, принявшего нас, звали Игьюгарьюк. Он сразу произвел на нас хорошее впечатление, так как в противоположность всем своим землякам в этой местности встретил нас с бесстрашным радушием. Было что-то жизнерадостное в его широкой улыбке, и это сразу нас покорило. Кроме того, я кое-что узнал о нем заранее от ближайших соседей на реке Казан. И способ, каким он добыл себе свою первую жену, был даже по сравнению с обычными у эскимосов методами сватовства, мягко выражаясь, сногсшибательным. Он никак не мог заполучить ее и потому вместе со своим старшим братом внезапно появился во входном отверстии снежной хижины своей возлюбленной и перестрелял семь-восемь человек: тестя, тещу, зятьев и невесток, пока девушка, без которой он не мог жить, не осталась, наконец, одна в хижине и он не добился своего.