Кнут Расмуссен - Великий санный путь

Спускаясь с Игьюгарьюком к становищу, мы различили далеко-далеко на горизонте лесную опушку, но солнце освещало ее так, что я не мог хорошенько разобрать - гряда ли это холмов или лес. Я и спросил Игьюгарьюка, что это, а он ответил: "Это Напартут - "Те, что встают". Это не настоящие леса, откуда мы берем деревья для наших длинных саней; те еще дальше. Мы верим, что деревья в лесу живые, и потому не любим ночевать между ними. Тот, кому редкий раз приходится поневоле сделать это, может рассказать, как они ночью шепчутся и стонут на языке, непонятном человеку. Это говор лесов".

Так Игьюгарьюк раскрывает мне характерный контраст между двумя соседними племенами: индейцы крайне неохотно располагаются на ночлег вне лесной защиты, тогда как эскимосы боятся ночевать в лесу.

Мы наглядеться не могли досыта на окружающее. Все звери славили весну - и зайцы, и лемминги, и горностаи, и сурки нежились на солнце в высокой траве, не помышляя о еде, а лишь упиваясь теплом и светом. Они грезят о вечном лете и предаются наслаждению, которое заставляет их совсем позабыть о врагах, грозящих их существованию. Даже волки, эти мастера по части засад, отыскав свое прошлогоднее логовище, думают только о приплоде, который увеличит семью. Через две недели логово будет полно волчат, и тогда родителям придется выходить лишь по очереди - у лисиц острый нюх на всякую молодь, даже когда солнце печет вовсю. Внизу у больших речных полыней так и стрекочут морские ласточки и чайки, крякают утки, которые не понимают, почему это кайра вечно плачется, даже когда ей всего радостнее. О, эта жизнь, это благодатное плодородие, когда мерзлая земля дыханием своим помогает таянию, помогает растениям пустить корни!

Как белый плавучий лед, блестит на речном берегу песок, на котором оставляют свои следы быстроногие журавли; все пернатые кричат и шумят, не думая о великой мелодии природы, пока стая диких гусей не бросается вдруг в полынью, отчего вода расплескивается, и вся мелюзга замолкает.

Мальчуган, до изнеможения бродивший когда-то по берегам озера, нашел, отдыхая, те слова, что напевает сейчас старый Игьюгарьюк:

Озеро чудное с быстрыми льдинами!

Солнце и лед!

Ломит все тело, усталостью налито.

Я отдохну,

Я наслажусь несказанною радостью,

Найденной здесь, на твоих берегах!

Солнце стоит уже низко над горизонтом, и небо и вся земля горят ярким пламенем.

- Молодой человек умер и идет на небо, - говорит Игьюгарьюк, - и великий дух наряжает небо и землю в красные, праздничные цвета, чтобы приветствовать душу умершего.

* * *

2 июня вся экспедиция в сборе, так как прибывают Биркет-Смит и Бангстед с остатками нашего имущества. Погода переменилась. Десять градусов ниже нуля, ясное небо, ветер метет снег.

Для укрепления нового знакомства я потратил несколько дней на совместные охоты и на покупку разных мелких предметов, имевших этнографический интерес. Я понял, что надобно известное время для завоевания полного доверия этих людей. Конечно, большинству из них не впервой было вести торг с белыми, но свое мировоззрение, мысли о жизни и смерти они оставляли при себе, не желая обсуждать их с чужаками. И я надеялся, что все, так поразившее нас при нашем прибытии, только внешнее, а внутренняя жизнь их столь же проста, примитивна, как и жизнь других встречавшихся нам эскимосов.

Вообще это были люди спокойные, неторопливые; теперь когда перед палатками лежали груды неосвежеванных оленей, охотничий пыл их заметно остыл; мужчины наслаждались кочевой жизнью, а женщины прилежно работали. Это они таскали для костров прутья и хворост, иногда очень издалека, меся грязь по колено; они свежевали убитых оленей и следили за кострами. Вся эта работа накладывала на них свою печать; им незачем было дожидаться старости, чтобы лицо их покрылось морщинами; глаза у них часто бывали красными и слезились от дыма костров, а руки были крупные и грязные, рабочие руки с длинными грубыми ногтями. Работа съедала всю их женскую прелесть, но они оставались веселыми, неприхотливыми и приветливыми.

Нам-то было на руку, что мужчины бездельничали, - это давало возможность выкачивать из них нужные сведения. И когда дело шло о повседневном их быте, они охотно просвещали нас. Из их рассказов мы вынесли впечатление, что они живут, совершенно не завися от моря, и это нас особенно поразило. Правда, торговые поездки приводили некоторых из них к общению с приморскими эскимосами, но многие никогда не видывали моря. Этим и объяснялось строгое "табу", наложенное на всякого морского зверя. Старики держались того мнения, что предки всегда обитали в глубине материка и жили исключительно охотой на оленей и пернатую дичь да ловлей форелей.

У каждого охотника имелось современное ружье, и им нетрудно было настрелять столько песцов, сколько нужно для обмена на патроны. Но они не соображали, что именно это опасное огнестрельное оружие стало виной так часто переживаемой ими теперь нужды. В старину, разумеется, всякое звероловство гораздо больше, чем теперь, было связано с определенными временами года, но хитроумные эскимосские способы и орудия лова обыкновенно обеспечивали охотникам столь богатую добычу, что запасов хватало и на "мертвое" время, когда никакой дичи не попадалось, нужно было только иметь удачу в охотничьем сезоне да набить мясом зимние свои склады.

Первым условием для охоты была разбивка стойбища на самых путях оленьего хода; пути эта были различны весной и осенью. Отсюда кочевой образ жизни населения. Но люди всегда возвращались обратно к месту старых своих становищ, чтобы основательно, как требовали условия охоты, подготовиться к следующему охотничьему сезону. Дело в том, что охота в открытом поле при помощи лука и стрел давали скудную добычу. Приходилось подкрадываться к зверю чуть не вплотную, и на это часто уходили целые дни: олени были пугливы, а стрельба из лука для уверенности в меткости и смертоносности выстрела требовала весьма близкого расстояния, эти затруднения преодолевались охотниками следующим образом.

В два ряда, чтобы получилось подобие аллеи, ставились на ребро крупные продолговатые камни или складывались островерхие кучки из камней и прикрывались сверху кучками торфа, как шапкой, что на известном расстоянии напоминало человечьи головы. Один конец аллеи делался очень широким и приходился как раз так, чтобы олени, сбегая с гребней холмов, сразу попадали в аллею. Женщины и дети преследовали оленей сзади, размахивая шкурами и завывая по-волчьи. Олени, полагавшие, что люди у них и позади и по бокам, не видели иного пути к спасению, как продолжать бегство вдоль по аллее, которая все суживалась и суживалась. По обе же стороны ее, за каменными прикрытиями, были устроены охотничьи засады, мимо которых оленям приходилось пробегать на расстоянии выстрела, так что немалое число их падало жертвами этого хитроумного способа.