Франсуа Блюш - Ришелье

В большинстве случаев министра называют монсеньор (титул, подходящий как прелату, так и государственному человеку). Так называют, например, кардиналов (Лавалетта, Берюля), государственных секретарей (Бутилье), герцогов (Бельгарда, Бриссака). Редко, но столь же явно попадаются корреспонденты, высокомерные или враждебные настолько, что беззастенчиво называют Ришелье месье. Таков магистр Мальтийского ордена (он, правда, обладает рангом правителя государства), принц крови (Конде) или законные принцы (Вандом), Екатерина Гонзага, герцогиня де Лонгвиль, лотарингцы (Эльбёф, Шеврез), а также несколько недовольных герцогов — протестантов (Сюлли) и католиков (Эпернон). Однако кардинал не позволяет топтать себя и, должно быть, с трудом сдерживает насмешливую улыбку, когда сам пишет принцу Конде «месье».

В 1630 году к взятию Ла-Рошели добавляется взятие Пиньероли, что еще больше повышает политическую и военную репутацию Его Высокопреосвященства. Но Ришелье все еще должен следить за своими поступками, жестами, словами, если хочет выйти победителем из поединка между «добрыми французами» и «святошами»: королева-мать невзлюбила его и не простила предательства. 10 и 11 ноября министру-кардиналу, забыв всякий стыд, придется смириться и отказаться от высокомерия по отношению к Марии Медичи. 10 ноября, в воскресенье вечером, эта дама выплескивает на него свое презрение и лишает его обязанностей сюринтенданта и главы ее совета. 11 ноября, в понедельник утром, в присутствии короля, королеву-мать захлестывает «такой прилив гнева и брани, что Ришелье ретируется, лишь поцеловав край платья» (П. Шевалье) своей былой покровительницы. В конце дня он пишет ей послание, полное смирения и покорности. Только вечером в Версале Ришелье будет полностью успокоен королем, своим господином. Понедельник 11 ноября вошел в историю Франции как «День одураченных».

В период 1631–1642 годов очевидно, что кардинал полностью уверен в своей судьбе. Ему больше неведомы тревоги 1630 года. Он подчиняется только королю, в то время как ему подчиняется весь остальной мир. Дворец кардинала посещают чаще, чем двор. У него больше придворных, чем у Его Величества. Его прихожие полны льстецов и просителей. Когда появляется Его Высокопреосвященство, все падают ниц, как пишет Понти, «с глубочайшим уважением»; министр отвечает каждому: «Ваш покорнейший слуга». Эта куртуазная, почти ироническая формула являет собой полную противоположность истинной покорности.

Ришелье, будучи казуистом, оправдывает свое высокомерие, заявляя, что оно не личное, но символическое. В его лице склоняются то перед князем церкви, то перед «правой рукой» монарха, то перед герцогом и пэром, то перед двуликим Янусом, объединяющим в себе множество достоинств.

Просьбам великого человека не отказывают. В 1631 году он отменяет пенсион, который король даровал Гуго Гроцию, выдающемуся юристу, проживавшему во Франции более десяти лет. Дело в том, что автор De jure belli ac pads [109] О праве войны и мира (лат.). не отказался от натурализации и использования своих талантов на благо Франции. К тому же он начал оспаривать прерогативы и первенство, связанные с достоинством кардинала-герцога. В 1635 году Гроций возвращается в Париж, на сей раз в качестве посла Швеции. Король уважает его и просит назначить ему пенсию, двор радостно приветствует его. Однако Ришелье продолжает сердиться. Дело в том, что два гения несовместимы. На протяжении семи лет они противостоят друг другу — ученый-протестант и кардинал — в бесконечном споре самолюбий. Его Высокопреосвященство в своем кардинальском звании претендует на первенство перед всеми послами. Гроций, со своей стороны, как посол, также уверен в своем первенстве. Никто не хочет уступить, и посол устраивает дело так, чтобы никогда официально не встречаться с гордым прелатом, столь плохо с ним обошедшимся.

Таков закон жизни: слишком большое высокомерие может привести к мелочности. Слепо веря в свой гений, Ришелье ко всему остальному равнодушен. Дело Гроция дает немалую пищу для размышлений, если брать в расчет исключительно характеры антагонистов: самый великий человек государства своего времени из злобы унижает самого великого юриста и гуманиста эпохи. Эта неприятная реальность, это свидетельство мелочности могут натолкнуть на мысль о пересмотре многих решений и поступков государственного человека. Размышляя на тему повиновения французской знати, не стоит связывать все только лишь с волей Людовика XIII, с заботой о дисциплине дворянства и его полезности государству. Разве казни Бутвиля (1627), Монморанси (1632), восхождение на эшафот командора де Жара (1633) не являются в какой-то степени социальной ревностью? Вероятность этого очень велика.

Со времен Античности постройка нового города всегда является признаком славы или по крайней мере подтверждением не имеющего себе равных успеха. Так считал Александр Великий, когда с помощью Динократа Родосского построил в Нижнем Египте знаменитую Александрию. Во Франции также был подобный пример, однако не имевший такого успеха. Ни Сюлли, инициатор затеи, ни Саломон де Бросс, подрядчик предприятия, не преуспели при строительстве Анришмона (1609–1613) в Берри. Сама идея была соблазнительной — Анришмон, располагаясь в центре княжества Буабель, независимой территории вплоть до правления Людовика XV, не попадал под королевскую юрисдикцию и налоговую систему. Размах был грандиозным: порты и улицы должны были носить имена королевской фамилии; центральная площадь — имя Бетюна, покровителя великого министра. Идея была смелой и современной: там должны были мирно соседствовать католическая церковь и протестантский храм.

Сюлли хотел сделать свой Анришмон «одним из элементов кампании по самопропаганде» (Б. Барбиш) и залогом будущей карьеры: он жаждал стать коннетаблем. Убийство Генриха IV нанесло этим мечтам смертельный удар. Можно лишь спрашивать себя, что было бы, если бы сложившиеся неблагоприятные условия не разрушили или, как минимум, не подорвали проект сюринтенданта. Анришмон, слишком удаленный от столицы, «построенный в стороне от большой дороги и судоходной реки, с трудом снабжаемый», был окружен болотами. Финансовые расходы превысили политический кредит доверия его автора. Ришелье, как всегда прекрасно информированный, возможно, должен был бы вспомнить разочарование Сюлли, прежде чем заняться благоустройством своего фамильного феода.

В 1621 году будущий кардинал получил в наследство «землю и сеньорию Ришелье», то есть феод и замок. Ни один город, ни одна соседская приходская церковь не носят этого вскоре прославившегося имени. Но Ришелье уже мечтает о том дне, когда он сможет соперничать с домом Ля Тремуя. С 1622 по 1630 год он отщипывает по кусочку земли, смежные с его пуатевинским жилищем, приобретая множество крупных феодов — Лимур, Бессе, Шанван, Файе, Миребо и Л’Иль-Бушар (последний куплен у Ля Тремуев), получив к началу 1631 года довольно обширную территорию, достойную того, чтобы Его Величество произвел его в герцоги.