Наталия Ильина - Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1

Стремясь нейтрализовать подмеченный Ломоносовым факт отсутствия у скандинавов известий о Рюрике и его братьях (а эту «ахиллесову пяту» норманизма пытался прикрыть Шлецер, что подтверждает верность наблюдения Ломоносова), он возразил, повторяя своего кумира: «Сим молчанием Ломоносов хотел опровергнуть ясную, неоспоримую истину, что Рюрик и братья его были скандинавы; но шведы и датчане имеют ли собственную подробную, верную историю сего времени? Нет: Саксон Грамматик выдумывал, Торфей угадывал». В целом, позиция Ломоносова в варяжском вопросе была сведена к тому, что он желал «соображать историю с пользою народного тщеславия», по причине чего она утрачивает «главное свое достоинство, истину...». Татищев же, по словам Карамзина, «хотел непременно сделать русских варягов финляндцами, не думая о том, что сии последние называются в наших летописях емью» и что они вместе со славянами «обитали на одной стороне Бальтийского», а не «за морем», как на то указывает ПВЛ. Но при этом сам, говоря о возможности прихода варяжской руси из Пруссии, резонно подчеркивал: «Варяги-Русь... были из-за моря, а Пруссия с Новгородскою и Чудскою землею на одной стороне Бальтийского: сие возражение не имеет никакой силы: что приходило морем, называлось всегда заморским; так о любекских и других немецких кораблях говорится в Новгород. Лет., что они приходили к нам из-за моря». Позже (в двенадцатом томе) исследователь представил Татищева, не без влияния Шлецера, человеком, «нередко дозволявшим себе изобретать древние предания и рукописи»[161].

Обращает на себя внимание тот факт, что Карамзин дал предельно высокую оценку заслугам немецких ученых в разработке русской истории, причем независимо от того, как они решали варяжский вопрос, и эта оценка отражает не только его позицию и характерна не только для его времени. В 1818-1819 гг.

М.Т. Каченовский, разбирая в своей знаменитой статье «От киевского жителя к его другу» «Предисловие» труда Карамзина, с одной стороны отметил, что «он очень хорошо знает, что не имевши таких предшественников, каковы, например, Байер, Миллер, Тунманн, Ulmpummep, а особливо знаменитый А. Шлецер, нам очень мудрено было бы предпринять путешествие к храму Истории; и теперь еще путь к нему беспрестанно углаживается учеными германцами. Тебе известны почтенные труды Круга, Лерберга, Еверса, сих иноплеменных соотечественников наших, учености которых сам историограф отдает должную справедливость» (причем труд последнего «Предварительные критические исследования для российской истории» был охарактеризован Каченовским как «превосходный»).

С другой, упрекнул его в недостаточно уважительном и объективном отношении к их работам по древностям России (вся «вина» Карамзина заключалась лишь в том, что он не согласился с Эверсом и что позволил усомниться в периодизации русской истории, предложенной Шлецером, назвав ее «более остроумною, нежели основательною»). После этого Карамзин, стремясь реабилитировать себя в глазах своих критиков и читателей, отдельной строкой прописал в примечании к первому тому, помещенном в «Дополнениях к тому IX», что Эверс «пишет умно, приятно; читаем его с истинным удовольствием и хвалим искренно: но не можем согласиться с ним, что варяги были козаре!... Г. Эверс принадлежит к числу тех ученых мужей Германии, коим наша история обязана многими удовлетворительными объяснениями и счастливыми мыслями. Имена Баера, Миллера, Шлецера, незабвенны. Мы недавно лишились Лерберга, трудолюбивого, основательного, проницательного исследователя древностей; но еще имеем г. Круга; всем известны его прекрасные сочинения о российских монетах, о византийской хронологии: ожидаем новых, не менее любопытных».

Подобный панегирический настрой по отношению к немецким историкам не мог, конечно, не привести Карамзина к ошибочным заключениям, вошедшим в науку. Так, например, превознося заслуги Шлецера, он приписал ему опровержение мнения Байера и Миллера, что не было Дира и что существовал только один князь Аскольд (якобы «по чину диар», по-готски судья), хотя это заблуждение, ссылаясь на показания русских и иностранных источников, развенчал еще Ломоносов в своих отзывах на диссертацию Миллера (и лишь много лет спустя вышла статья Шлецера «Oskold und Dir» // Eine russische Geschichte, kritisch beschrieben von A.L. Schlozer... - Gottingen, 1773)[162].

После «Нестора» Шлецера и «Истории государства Российского» Карамзина (а с ним сегодня у нас и за рубежом сторонники норманской теории по праву связывают «рекламу» и «пропаганду» ее идей в нашем Отечестве[163]) ничто не могло остановить триумфального шествия норманизма или, по вышеприведенной характеристике норманиста В. А. Мошина, «ультранорманизма шлецеровского типа». И суть которого полно выразил в 1829 г. антинорманист Ю.И. Венелин: «Наш исторический ареопаг превратился в аукционный торг, на коем все почти знаменитое в европейской древности», включая варяжскую русь, «приписано немцам без всяких явных на то документов», хотя норманской руси никогда не существовало, а представление об этом есть плод «жалкого толкования или фантастического произведения некоторых изыскателей», не понявших ПВЛ. В целом в российской исторической науке первых десятилетий XIX в. сложилась ситуация, очень тонко подмеченная в 1836 г. тем же Венелиным: «Резкий и полемический тон Шлецера, его сарказмы при обширной начитанности и, весьма часто, при справедливых замечаниях приобрели ему тот авторитет, которому нелегко решатся противоборствовать юные, еще не опытные умы. Шлецер утверждал смело, и где недоставало ему достаточного довода, там он прибегал к сарказму или даже к парадоксу, - и все замолкли»[164].

Важнейшим рубежом в становлении историографии варяжского вопроса явились 20-е - 30-е гг. XIX в., что было обусловлено, во-первых, качественно возросшим уровнем развития отечественной исторической науки, осознавшей необходимость критического осмысления пройденного ею пути. Показательной в этом плане является «История русского народа» Н.А.Полевого, во «Вступлении» к первому тому которой (1829 г.) автор утверждал, что настоящая история России еще не написана его соотечественниками, т. к. они, по его мнению, являвшемуся повтором сурового приговора, вынесенного им Шлецером, не имели «ни истинного понятия о дееписании, ни надлежащих приготовлений к труду».

В связи с чем он, предельно кратко охарактеризовав работы А. И. Манкиева, В. Н. Татищева, М. В. Ломоносова, Ф. Эмина, М. М. Щербатова, И. Г. Штриттера (Стриттера), И. П. Елагина, негативно отозвался о их возможностях как историков и отнес их сочинения к «несовершенным опытам», и противопоставил им Н.М. Карамзина с его «творением», но и в нем увидев очень серьезные изъяны. Одновременно Полевой говорил, что иностранцы также ничего серьезного не сделали на поприще русской истории по причине их предубежденности к России и отсутствия у них «материалов обработанных» (но свою «Историю» он все же посвятил немецкому ученому Б.Г.Нибуру, отрицавшему баснословный период в истории Рима, охарактеризовав его как «первого историка нашего века» и отнеся его, наряду с Ф.Гизо, А. Г. Л. Геереном, О. Тьерри и И. Г. Гердером, к числу «наших учителей»)[165].