Франк Коллар - История отравлений

Обвинение Жана Кустена (1462–1463 гг.), камердинера герцога Бургундского Филиппа Доброго, во многом воспроизводило историю Пьера де Ла Броса. Любимый и «самый приближенный слуга» герцога к моменту появления при дворе влачил весьма жалкое существование. Он происходил из зависимых крестьян монастыря Сен-Жан-де-Лон. Кустен имел все основания опасаться восшествия на престол сына герцога графа де Шароле. Согласно Шателену, лакей, «совершенно недостойный своего невероятного возвышения» и преисполненный высокомерия, решил отравить герцогского наследника, который к тому же, блюдя «порядок в своем доме», публично оскорбил жену Кустена. Преступление явилось следствием страха перед тем, что ждало слугу после неизбежного и близкого ухода стареющего герцога, а также моральной слепоты и безграничных амбиций. Злодей обратил внимание, что граф де Шароле выпивал свой кубок без предварительной проверки. Добыв у ломбардской ведьмы токсическое вещество медленного действия, он сумел во время пиршества подать наследнику ядовитое питье. Через год граф должен был умереть. Покушение, однако, провалилось, потому что сообщник, не получивший платы за участие в отравлении, разоблачил Кустена. По словам Шателена, этот негодяй воплощал в себе омерзительный образ «прожорливого и жадного выскочки», отравлявшего воздух. Его преступление отражало его низость.

Итак, отравление служило низменным амбициям парвеню. Но оно использовалось отнюдь не только этими подлыми людьми. Продажность становилась характерной чертой политики, и яд проникал едва ли не всюду. Когда к нему обращались принцы или представители политических элит, они опускались до уровня черни и слуг. Таким образом, нарушался порядок христианского мира, подобно тому, как нарушается работа организма, по которому распространяется яд. Христианский подход к res publica еще сохранялся, некоторые в ужасе отвергали цинизм Макиавелли, и тем не менее похоже, что шок первой реакции на него в XVI в. проходил. Новые читатели Коммина и Макиавелли, рассуждая о политическом деле в своих текстах, судили о нем с менее строгих моральных позиций. Это не значит, впрочем, что использование яда в политике совсем перестали осуждать. И как раз это осуждение давало возможность обвинять в отравлении, дабы отстранить неудобного человека или очернить противника.

В 1417 г. скончался Иоанн Туреньский дофин короля Карла VI. По этому поводу историк И. Грандо писал, что герцогу Бургундскому Иоанну Бесстрашному, под влиянием которого находился принц, ничего не оставалось теперь, кроме «бесплодного утешения обвинять Арманьяков в том, что они отравили Иоанна Французского». Обвинение это не соответствовало действительности, зато, вне всякого сомнения, было весьма эффективным в борьбе за реальную власть в королевстве. Обвинительные памфлеты, инспирированные герцогом, даже читались в Парижском парламенте, дискредитируя противную партию, как применившую низкое средство и достойную презрения. «Как бы он ни был плох и зол, он не хотел бы умереть от яда», – говорил своим судьям в 1378 г. Пьер де Тертр, агент Карла Злого. Иоанн Бесстрашный (и бессовестный) отлично понимал эту истину и действовал как настоящий мастер эффективной пропаганды. Легко выдвигавшееся обвинение в отравлении, начиная с XIII в., превращалось в грозное оружие политической борьбы и идеологического воздействия, с течением времени употреблявшееся все чаще.

Обвинение предъявлялось тому, кого хотели устранить. Оно становилось своего рода рычагом для смещения с должности, дополнительным поводом для немилости, т. е. практическим средством погубить противника, который оказывался перед ним беззащитным. В самом деле, проверить факт отравления непросто, а с моральной точки зрения одно лишь намерение убить с помощью яда стоит совершенного акта. Именно так трактовался вопрос в римском праве, хотя в реальном применении его неумолимость несколько смягчалась. «Милость к отравителям неуместна», – утверждал один автор начала XVII в. Таким образом, не без оснований считалось, что очиститься от обвинений в отравлении очень и очень непросто.

При этом могущественные властители прислушивались к подобным наветам тем охотнее, чем менее устойчивой являлась их власть. Король Германии Генрих, сын Фридриха II, проявлял непослушание. Его обвинили в попытке отравить императора и бросили в темницу. В 1330 г. всесильный любовник королевы-матери Мортимер, сумел устранить мешавшего ему дядю короля герцога Эдмонда Кентского, воспользовавшись неопытностью Эдуарда III. Фруассар писал, что сэр Мортимер сумел убедить юного монарха, будто Кент хотел его отравить, чтобы овладеть короной.

Чуть раньше графиню Маго д'Артуа обвиняли в отравлении Людовика X, и тут тоже налицо были политические цели. Свидетели Жан и Изабель де Ферьен явно лгали по приказу лиц, имена которых намеренно замалчивались. Для Филиппа V, зятя графини, представляли опасность происки истинного вдохновителя дела Робера д'Артуа. Король поспешил организовать новое расследование, несмотря на заверения вдовы усопшего, что она удовлетворена предыдущим. Он хотел окончательно устранить все сомнения в вопросе о смерти Людовика X, а следовательно, о легитимности собственного правления. Специальное постановление Парижского парламента от 9 октября 1317 г. торжественно снимало с графини Маго д'Артуа все обвинения. Однако не все дела разрешались столь счастливо, особенно когда они касались лиц, не принадлежавших к высшей аристократии.

В XV в. один из авторов, размышлявших о резком падении людей, случайно оказавшихся на самой вершине общества, сопоставлял фигуры Пьера де Ла Броса и Пьера де Ла Виня. Один только Матье Пари объяснял применением яда внезапную немилость главного советника Фридриха II, в то время как дело Пьера де Ла Броса выглядело более основательным. И хотя истинный ход событий остается неясным, тем не менее похоже, что обвинение в отравлении принца-наследника дало врагам камергера возможность уничтожить выскочку. Хронисты отмечали, что падение «фаворита» (если применить удобный, хоть и архаичный термин) Филиппа III произошло в большей степени из-за зависти, чем на основании фактов. Эта зависть исходила от знатных баронов, недовольных вниманием короля к бывшему цирюльнику Людовика IX, от которого зависела щедрость монарха. Ла Брос выполнял функции камергера и на самом деле контролировал раздачи, от которых зависели гранды. Обвинение в предательском отравлении переполнило наконец чашу весов их недовольства. Привязанность короля не смогла спасти ненавистного двору парвеню, и в 1278 г. он отправился прямиком на виселицу, подобно разбойнику с большой дороги. Четырнадцать баронов радостно препроводили его туда; брат королевы герцог Брабантский и граф д'Артуа наслаждались зрелищем до тех пор, пока казненный не перестал дергаться. Данте в «Божественной комедии» обвинил в преступлении королеву Марию Брабантскую и объявил Ла Броса невиновным (Чистилище, VI, 22–24). И все же камергер погиб к изумлению парижан, которые, согласно хронике, не могли поверить, что человек такого высокого положения мог пасть так низко. Данное дело показывало, что яд способен не только сокрушать тело – он поражает общество.