Мэри Рено - Божественное пламя

К их приезду построили павильон, чтобы урны были под крышей, пока не приготовят могилы. Теперь эти урны заносили туда с вереницы катафалков. Пока он ехал сквозь толпу, лица вокруг были подобострастны; но позади катился вал пронзительных воплей: это женщины бросались на катафалки оплакивать погибших. Быкоглав вздрогнул - кто-то камень бросил из-за какой-то могилы... И конь, и всадник знавали вещи и похуже, так что оглянуться было ниже их достоинства. Если ты был в том бою, друг мой, то не пристало тебе такое; если не был - тем более... Но если это женщина - тут я могу понять.

Впереди вздымались северо-западные утесы Акрополя. Он скользнул взглядом, пытаясь представить, что там с другой стороны. Кто-то приглашал его на какое-то торжество - он поклонился, принял... У самой дороги оперся на копье мраморный гоплит в древних доспехах; Гермес, проводник усопших, наклонился над ребенком, протягивая руку; жена прощалась с мужем; два товарища сжимали друг другу руки на алтаре, возле них чаша... Любовь здесь противостояла Необходимости в безмолвии. Никакой риторики. Кто бы ни пришел после этих людей - Город построили они!

Его повели через Агору в Зал Совета, речи послушать... Изредка из толпы доносились проклятия, но партия войны - чьи предсказания так позорно провалились - по большей части держалась подальше отсюда. Демосфен как сквозь землю провалился. Теперь выдвигали старых македонских гостеприимцев и сторонников; встречи с ними получались неуклюжими, но он старался, как мог. Ага, вот и Эсхин; хорошо держится, молодец, но видно, что насторожен. Филипп проявил милосердие, какого даже партия мира не решалась предположить; и теперь они вызывают неприязнь, потому что оказались слишком правы. Проигравшие следят за ними, словно Аргус: надеются заметить проблеск торжества и уверены, что заметят... Филипповы наемники тоже пришли; иные с опаской, иные хвостами виляют... Эти решили, что сын Филиппа весьма воспитан, но непонятен.

Обедал он в доме Демада. Гостей совсем немного - не тот случай, чтобы пир задавать, - но всё очень по-аттически. Строгие наряды, ложа и столы с изящной отшлифованной резьбой; древние серебряные чаши, истонченные полировкой; бесшумная вышколенная прислуга; беседа, в которой никто не перебивает и не повышает голоса... В Македонии одного отсутствия жадности было достаточно, чтобы отличать Александра от всех остальных за столом. Здесь он старался всё делать так же, как другие.

На другой день он принес жертвы богам Города. В залог мира. На Акрополе, где вздымалась Афина-Воительница с копьем, наконечник которого указывает путь кораблям. А ты где была, Госпожа? Или отец запретил тебе вмешиваться, как к Трое не пускал?... Но на этот раз ты подчинилась, верно?... А вот в ее храме Дева, изваянная Фидием из слоновой кости, в плаще из золота; и возле нее трофеи сложены и приношения, накопившиеся за сто лет... (Три поколения! Всего-то три!)

Он вырос во дворце Архелая, так что изящная архитектура была не в новинку. Заговорил об истории - ему показали оливу Афины: ту, что зазеленела к утру, после того как персы сожгли. И те же персы увезли отсюда древние статуи Освободителей - Гермодия и Аристогитона, - чтобы столицу свою украсить.

- Если мы сумеем их вернуть - отдадим вам, - пообещал он. - Это были храбрые люди и верные друзья.

Никто ему не ответил: хвастливость македонцев в пословицу вошла. А он поднялся на парапет и стал отыскивать место, где поднялись тогда персы. И нашел-таки, без чьей-либо помощи. Спрашивать не хотелось.

Партия мира провела решение - в благодарность за милосердие Филиппа установить на Парфеноне статуи его самого и его сына. Позируя скульптору, он размышлял о том, как здесь будет стоять статуя отца, и скоро ли сможет появиться сам отец.

Его спросили, есть ли в Афинах еще что-нибудь, что он хотел бы увидеть перед отъездом.

- Да, Академию. Аристотель там учился, наставник мой. Он сейчас в Стагире; отец восстановил город и вернул туда весь народ... Но я хотел бы увидеть то место, где учил Платон.

Вдоль дороги туда были похоронены все великие воители афинской истории. Он стал рассматривать боевые трофеи, и его вопросы затянули поездку. Здесь тоже бойцы, вместе погибшие в славных битвах, лежали в братских могилах. Расчищали новую площадку; он не стал спрашивать, для кого.

Дорога словно размылась в роще древних олив, среди высокой травы, уже подсохшей по осени. Возле алтаря Эроса был еще один, с надписью "Эрос Отомщенный". Он спросил, что это значит. Ему объяснили, что некий иммигрант, полюбивший афинского юношу, поклялся, что сделает для него всё, что тот пожелает. "Пойди и спрыгни со Скалы", - сказал тот. Но когда узнал, что его послушались, - сам пошел на Скалу и тоже прыгнул.

- Правильно, - одобрил Александр. - Какая разница, откуда человек родом? Важно, каков он сам по себе...

Хозяева переглянулись и поменяли тему. Естественно - сын македонского выскочки и не может думать иначе!...

Спевсипп, унаследовавший школу от Платона, год назад умер. В простом побеленном домике, принадлежавшем когда-то Платону, его принимал Ксенократ, новый глава школы. Рослый костистый человек, про которого говорили, что его серьезность расчищает ему дорогу в толпе даже на Агоре в базарный день. С Александром он разговаривал с той вежливостью, с какой выдающийся ученый обращается к студенту, подающему большие надежды, - и сразу завоевал его симпатию. Среди прочего, заговорили и об Аристотеле.

- Человек должен идти за своей правдой, куда бы она ни вела его, сказал Ксенократ. - Мне кажется, Аристотеля она уведет в сторону от Платона, для которого "Зачем?" всегда было важнее, чем "Как?" А меня, знаешь ли, как раз это и удерживает у ног Платона.

- У вас тут нет его портрета? Или чего-нибудь такого?

Ксенократ повел его мимо фонтана с дельфинами к могиле в тени миртов. Рядом статуя. Платон сидел со свитком в руке, наклонившись вперед. Классическая овальная голова, могучие плечи... До самых последних дней он сохранил короткую прическу атлета, борода аккуратно подстрижена, тяжелый лоб изрезан морщинами вдоль и поперек... И задумчивый, но неколебимый взгляд человека, который видел всё, но ни разу в жизни не отступил, ни перед чем.

- И все-таки он верил в добро. У меня есть его книги.

- Ну, что касается добра, - ответил Ксенократ, - он сам был доказательством! А без такого - ни одно другое не поможет... Я хорошо его знал. И рад, что ты его читал. Но сам он всегда говорил, что в его книгах только записано учение Сократа, наставника его; а его собственной книги вообще быть не может, потому что всё, чему он может научить, передается только от человека к человеку, как огонь передается прикосновением к уже горящему пламени.