Мэри Рено - Божественное пламя

Александр жадно смотрел на задумчивое лицо, словно крепость оглядывал на неприступной скале. Но этот утес уже рухнул, подточенный временем, его штурмовать уже поздно.

- У него была какая-нибудь тайная доктрина, что ли?

- Его тайна общеизвестна... Вот ты солдат - и можешь научить своему знанию только тех, чьи тела готовы к лишениям, а души - к победе над страхом, верно? Так от огня загорается новый огонь. То же и с ним...

Александр еще долго вглядывался в мраморное лицо, пытаясь проникнуть в его тайну. А Ксенократ так же вглядывался в лицо этого странного юноши. Попрощались. Он поднялся на коня и поехал в Город, мимо мертвых героев.

Он собирался переодеваться к ужину, когда привели какого-то человека и оставили их наедине. Хорошо одет, с хорошей речью... Сказал, что они уже встречались в Собрании... Александр узнал от него много интересного. Все превозносят его скромность и умеренность, столь подобающие его миссии; и очень многие огорчены тем, что из уважения к общественному трауру он был вынужден отказаться от тех радостей, какие город более чем способен предоставить; и было бы просто позорно, если бы ему не предложили возможности вкусить эти радости в интимной обстановке, что никому не принесет вреда.

- У меня есть мальчик!... - И он описал все прелести Ганимеда.

Александр выслушал его, не перебивая. Потом спросил:

- Что значит, у тебя есть мальчик. Это сын твой?

- Что ты! Впрочем, ты шутишь конечно...

- Быть может, твой собственный друг?

- Ничего подобного, уверяю тебя. Он полностью в твоем распоряжении! Ты только посмотри на него, я за него двести статеров отдал...

Александр поднялся на ноги.

- Не знаю, что я такого сделал, чтобы заслужить твой визит и это приобретение твоё. Убирайся!

Тот исчез; и в ужасе вернулся к партии мира, которая хотела, чтобы Александр увез с собой благодарные воспоминания. Это вечное проклятие ложных слухов!... А теперь уже поздно предлагать женщину...

На другой день он уехал на север.

Вскоре после того прах павших под Херонеей доставили к братской могиле на Аллее Героев. Люди обсуждали, кому доверить траурную речь. Эсхину, Демаду?... Но один слишком был прав, другой слишком преуспел в последние дни, - обиженным в Собрании было тошно смотреть на них. И все глаза снова обратились к Демосфену. Сокрушительное поражение, невероятный позор выжгли из него всю злобу - на время, - и новые морщины на опустошенном лице говорили теперь больше о боли, чем о ненависти. Здесь был человек, о котором все знали, что он не будет торжествовать в час их горести. Эпитафий поручили ему.

Все греческие государства, кроме Спарты, прислали представителей на Совет в Коринфе. Они признали Филиппа верховным военным вождем Эллады на случай обороны против персов. На этом первом собрании он ничего больше и не просил. Остальное придет.

Он подошел с армией к границам угрюмой Спарты, но передумал. Пусть этот старый пёс сидит в конуре своей. Сам он наружу не вылезет, но если загнать его в угол - дешево жизнь не отдаст. А ему не хотелось стать Ксерксом новых Фермопил.

Коринф, город Афродиты, принимал их радушно. Александр нашел время подняться на Акрокоринф и осмотреть громадные стены, которые снизу казались узкой лентой вокруг вознесенной головы. День был ясный, так что они с Гефестионом увидели Афины на юге и Олимп на севере; оценили стены; рассмотрели, где можно было бы построить их удачнее и где можно было бы взять эти... На самом верху был небольшой, изящный храм Афродиты. Проводник пообещал им, что кто-нибудь из знаменитых девушек богини обязательно подойдет в этот час из городского святилища, чтобы послужить ей здесь... Он подождал немного, с надеждой, - но тщетно.

Демарат, коринфский аристократ из древнего дорийского рода, был давним гостеприимцем Филиппа, и на время Совета царь поселился у него. В большом доме у подножья Акрокоринфа хозяин устроил как-то вечером небольшую пирушку в узком кругу, пообещав царю, что позовет интересного гостя.

Это оказался Дионисий Младший, сын Дионисия Великого, недавно приехавший из Сиракуз. С тех пор как Тимолай лишил его власти, он обосновался здесь и зарабатывал себе на хлеб, руководя школой для мальчиков. Близорукий, нескладный человек мышиной масти, примерно того же возраста, что Филипп... Его новое положение, да и бедность, положили конец его прежней разгульной жизни, но прожилки на носу изобличали старого пьяницу. Вялый подбородок прятался под расчесанной учительской бородой. Филипп превзошедший даже его могущественного отца, знаменитого тирана, - так очаровал его своим тактичным обхождением, что когда дошла очередь до вина, Дионисий разоткровенничался:

- Понимаешь, у меня никакого опыта не было, когда я отца сменил. Ну совсем никакого. Отец был очень подозрительный человек. Ты, наверно, слышал разные истории о нем - так всё это, по большей части, правда. Все боги свидетели - у меня никогда и мысли не было причинить ему хоть какое зло, но до последнего дня его жизни меня обыскивали, прежде чем впустить к нему. Догола!... Я никогда не видел государственных бумаг, ни разу не был на военном совете... Если бы он оставлял меня править дома, как ты сына своего оставляешь, уходя в поход, - всё могло бы сложиться по-другому...

Филипп серьезно кивнул, сказал что совершенно согласен.

- Если бы он хоть позволял мне просто радоваться жизни!... Ну, обычные маленькие радости каждого молодого... Отец суровый был человек. Талантливый, но суровый.

- Суровый, да. Но для переворотов много разных причин...

- Конечно. Знаешь, когда отец взял власть, народ был по горло сыт демократией. А когда она перешла ко мне - они уже объелись деспотизмом.

Филипп подумал про себя, что этот парень совсем не так глуп, как кажется.

- А Платон тебе ничем не помог? Говорят, он дважды к тебе приезжал...

- Ты же видишь, как я переношу перемену судьбы. Так научился я хоть чему-нибудь у Платона? Как тебе кажется?

Водянистые глаза на невзрачном лице почти засветились достоинством. Филипп посмотрел на аккуратно заштопанное великолепие его единственного приличного наряда, ласково накрыл ладонью его руку, и подозвал виночерпия.

На позолоченной кровати с резными лебедями по изголовью Птолемей лежал с Таис-Афинянкой, новой подругой своей.

Она приехала в Коринф совсем юной, а теперь уже имела здесь собственный дом. По стенам роспись - сочетающиеся любовники; на столике возле постели две изысканно-плоские чаши, винный кувшин и круглый флакон ароматного масла... Тройная лампа из позолоченных нимф освещала их наслаждения: ей было всего девятнадцать, и нечего было стыдиться. Пышные черные волосы, яркие синие глаза; алые губы в краске не нуждались, хотя ноздри и соски она слегка подкрашивала розовым перламутром... Молочно-белая кожа гладка, как мрамор, без единой пушинки... Птолемей был без ума от нее. Час был поздний, и он утомленно ласкал ее тело, не заботясь о возвращении желания.