Мэри Рено - Божественное пламя

- Поторопись, Дионис, ты нам очень-очень нужен, - шепнул Александр Гефестиону.

Но когда подали вино, он пил очень мало. В этом он был так же скромен, как и в еде. Македония - страна чистых родников; здесь никому не приходится садиться к столу, мучаясь от жажды, как это бывает в южных странах Азии с их смертоносными реками и ручьями. Но хоть и были они с Гефестионом совершенно трезвы, - позволили себе несколько шуток из разряда тех, какие обычно оставляют на дорогу домой; поскольку никого из хозяев поблизости не было. Молодежь из его окружения, оскорбленная невниманием к нему и заметившая их улыбки, последовала их примеру, но с меньшей осторожностью... В зале запахло ссорой.

Александр заметил это, шепнул Гефестиону: "Надо присоединиться ко всей компании", и повернулся к остальным гостям. Когда жених уйдет с пира, им можно будет исчезнуть; но пока хоть как-то приличия соблюсти... Он глянул на отца и понял, что тот уже пьян.

Отупевшее лицо блестит от пота, борода от сала... Он горланил старые солдатские песни, вместе с Атталом и Пармением, и перекидывался с гостями стародавними шутками по поводу дефлорации и мужской удали, которыми жениха осыпают на пиру так же ритуально, как перед тем изюмом и зерном. Он добился своей избранницы, он был среди старых друзей, здесь царило товарищество, а от вина становилось еще радостнее... Александр, почти голодный, почти совершенно трезвый, смотрел на него - и, буквально, ощущал тишину вокруг себя.

Гефестион, сдерживая злость, разговаривал с соседями о пустяках, чтобы отвлечь их внимание. Ни один порядочный хозяин, - думал он, - не стал бы даже раба такому испытанию подвергать. На себя он тоже злился. Как мог он не предусмотреть всего этого? Почему ничего не сказал Александру, почему не отговорил?... Ну да, не хотел праздник портить, потому что хорошо к Филиппу относится. И вообще это казалось правильным, и - теперь он сознавал это назло Олимпии... С Александром понятно, он пошел сюда в порыве опрометчивого великодушия, за которое Гефестион так его любил. Но его надо было защитить, надо было вмешаться... Сквозь нараставший шум он услышал голос Александра:

- ... ну конечно, она из их клана, но у нее и выбора не было, она же совсем ребенок...

Гефестион обернулся, изумленный. Вот уж чего он никак не ожидал - что Александр будет переживать за девочку.

- Ты же знаешь, на свадьбах всегда так. Это обычай...

- Она здорово перепугалась, когда впервые увидела его. Держалась хорошо, но я заметил.

- Ну, груб с ней он не будет, это на него не похоже... Он ведь умеет с женщинами, правда?

- Надо полагать, - пробормотал Александр в свою чашу и быстро опорожнил ее.

Потом протянул чашу в проход между ложами; подошел мальчик с ритоном, охлажденным в снегу, налил... Чуть погодя, подошел снова и налил еще.

- Прибереги эту для тостов, - заботливо посоветовал Гефестион.

Хвалить невесту от имени царя поднялся Пармений, хотя по правилам это должен делать ближайший родственник жениха. Александр иронично улыбнулся, друзья его это заметили и ответили такими же улыбками. Пармению доводилось выступать на многих свадьбах, - в том числе и на свадьбах царя, - и он сказал всё, как надо: учтиво, просто, осмотрительно и кратко.

После него поднялся Аттал. С огромным золотым кубком в руке, он сполз со своего ложа и, шатаясь, начал традиционную речь тестя. Сразу стало видно, что пьян он не меньше царя, а держится и того хуже. Его похвалы царю были многословны и бессвязны, кульминации плохо отмерены и по-пьяному сентиментальны... Рукоплескания слушателей относились к царю, а не к оратору. Но чем дольше он говорил, тем осторожнее становились эти рукоплескания. Пармений желал счастья мужчине и женщине. Аттал - царю и царице, хотя пока еще не сказал этого прямо. Его сторонники ликовали и стучали кубками по столам, - друзья Александра разговаривали вполголоса, но так чтобы их было слышно... А молчание выдавало тех, кто не принадлежал ни к одному лагерю и теперь был захвачен врасплох.

Филипп не настолько был пьян, чтобы не понять, что всё это значит. Он неотрывно смотрел на Аттала своим покрасневшим черным глазом, пытаясь побороть пьяную медлительность и придумать, как бы того остановить. Ведь это Македония. Он затушил великое множество застольных ссор, но никогда прежде не доводилось ему иметь дело с собственным тестем, даже если он и самозванец. Все остальные знали свое место и были ему благодарны... Он посмотрел на сына.

- Не обращай внимания, - шептал Гефестион. - Он же набрался сверх меры, все это знают, к утру никто и не вспомнит, что он тут наболтал...

Когда Аттал только начал говорить, Гефестион поднялся со своего ложа, подошел к Александру и встал рядом. Александр не сводил глаз с Аттала, а на ощупь был напряжен, словно заряженная баллиста.

Посмотрев в их сторону, Филипп увидел под покрасневшим лбом и золотистыми волосами, приглаженными ради пира, широко раскрытые серые глаза, непрестанно переходящие с него на Аттала и назад. Ярость, как у Олимпии? Нет, та кипит, и выплескивается скоро, а эта вся внутри, ее наружу не выпускают... Ерунда. Я пьян, он пьян, все мы пьяны... А почему бы и нет!... Почему этот мальчишка не может принимать всё легко и просто, как все остальные на пиру? Пусть-ка проглотит - и ведет себя прилично...

Аттал тем временем стал разглагольствовать о доброй, старой, исконной Македонии, о македонской крови. Он хорошо вызубрил свою речь, но теперь соблазненный веселым Дионисом - был уверен, что сможет закончить её ещё лучше, чем собирался.

- В лице этой светловолосой девы, с благословения богов наших предков, сама отчизна прижимает царя к своей груди! - воскликнул он во внезапном озарении. - Вознесем же им наши молитвы, да даруют нам они настоящего, законного наследника!

Зал взорвался нестройным шумом. Крики одобрения и протеста, попытки обратить всё это в шутку... Но все голоса тотчас смолкли: Аттал, вместо того чтобы выпить свой тост, схватился свободной рукой за лоб, меж пальцев его показалась кровь, а что-то блестящее со стуком катилось по мозаичному полу возле него. Александр по-прежнему лежал на своем ложе, опершись на локоть: он метнул свою чашу, не вставая.

Снова поднялся шум, забился эхом под высокими сводами зала... Но его заглушил звонкий голос, который был слышен сквозь грохот битвы у Херонеи:

- Эй ты, мерзавец! Это ты меня байстрюком считаешь?!

Молодежь поддержала его негодующим криком. Аттал, сообразив что произошло, крякнул и швырнул в Александра свой тяжелый кубок, но не докинул. Александр даже не шевельнулся, увидев его бросок, а кубок упал на полпути. Теперь кричали уже все; шум стоял, как на поле боя... Разъяренный Филипп, нашедший наконец, куда обратить свой гнев, проревел, заглушая всеобщий гвалт: