Ирина Роднина - Негладкий лед

Остальное пришло потом -- места, которые тебе обязательно нужно занимать, ответственность, которая тяготит, медали с их оборотной стороной, не всегда сияющей...

Но тогдашние мои ощущения объяснимы во многом тем, что перед публикой мы появились впервые в показательных выступлениях, с короткой программой (у нас тогда не было концертных номеров). Это метод Станислава Алексеевича, в этом его мудрость -- представлять своих учеников публике так, чтобы дебют проходил не в тревожной обстановке соревнований, а в более легкой, праздничной: мы показываем работу и чувствуем реакцию на нее, зритель знакомится с нами и запоминает нас. Так было впервые в паре с Улановым и в паре с Зайцевым.

Правда, между первым и вторым дебютами минуло много времени, и ощущение было другое.

Прежнее счастье -- оно было от естественности и бесконтрольной в общем полноты чувств, когда ты не думаешь и не знаешь, кто и какой хочет видеть в тебе идеал, и все равно, какое на тебе платье.

В шестьдесят шестом у меня и платья-то никакого не было, кроме тренировочного, мама его постирала и пришила кружевца. Потом хореограф Татьяна Петровна Матросова сказала мне:

-- Девочка, что ж ты в таких грязных ботиночках на лед вышла?

А я и понятия не имела, что ботинки можно красить.

Смешно сейчас вспоминать. Нас выпустили на тренировку, я стала падать, растерялась. А на трибунах уже судьи сидят, тренеры. И Станислав Алексеевич впервые показывает им свою новую "продукцию".

Он, помню, даже рта не открывал, чтобы никто не подумал, будто что-то не в порядке. Сквозь губы, сквозь зубы все нам говорил, а еще больше глазами.

Мы носились с какой-то утроенной силой, нам словно мешали борта, что-то делали, чего сами не понимали...

Надя Горшкова однажды мне сказала:

-- Ты как с детства помчалась как угорелая, так и до старости бегать будешь.

Тогда мы выступали в показательных самыми первыми, а это труднее всего -- первыми и последними. Первыми трудно потому, что публика еще не расселась, а последними потому, что она начинает уже пробираться к выходу, к гардеробу за своими пальто. К тому же последних она знает наизусть, она их сто раз по телевизору видела.

Но московская публика, как я уже сказала, особая, до окончания редко уходит. Вообще для меня в Москве самый строгий зритель -- строже судей. Судья видит тебя на тренировке, ты уже там стараешься показать ему самое лучшее, что, может быть, только в наметках существует. Например, в последние годы, когда мы по плану выступаем в московском турнире только с короткой программой, то непременно участвуем в тренировке перед произвольной и демонстрируем лучшие фрагменты -- впечатления арбитров будут в какой-то мере влиять на них весь сезон. А публике ты являешься каждый раз как бы впервые, она еще ничего не знает, но ждет нового, ждет, что ты окажешься лучше, чем в прошлом году, и сравнивает.

Вообще все новое москвичи принимают сначала молча, они не легковерны, им надо всмотреться, оценить, взвесить. В других городах -- Ростове, допустим, или Запорожье -- публика рада тебе, просто тебе и тому, что ты ей показываешь, потому что это ты, и она тебя любит. А москвич глядит прищурившись.

Такая вот в моем родном городе публика, и то, что она приняла нас при нашем первом появлении, радует меня до сих пор. Впрочем, "приняла" -- это относительно. О нас говорили, что, конечно, бегаем мы быстро, но корявые какие-то, неаккуратные, что все недоделано.

Конечно, в ту пору идеалом были Белоусова и Протопопов, мы против них казались совсем зелеными...

Это все декабрь шестьдесят шестого, а в декабре шестьдесят седьмого мы уже участвовали в соревнованиях на "Московских коньках" и выиграли их. Правда, из сильнейших никого не было, они готовились к Олимпиаде. Но так или иначе мы выиграли, о нас заговорили, стали писать, и мы были счастливы.

В шестьдесят восьмом мы оказались вторыми после Тамары Москвиной и Алексея Мишина и здорово удивили московскую публику комбинацией прыжков. Комбинации эти в парном катании вообще не исполнялись. Станислав Алексеевич первым их ввел. И хотя новое было показано не в самом лучшем варианте, но все-таки запомнилось...

Надо заметить, что мне представляется более справедливой и прогрессивной система судейства в гимнастике; там ведь шкалой специально предусмотрено поощрение за особую сложность и оригинальность элементов, то есть за новаторство. В фигурном катании этого нет. Видимо, не случайно в гимнастике изобретается значительно больше новых деталей программ и связок, чем в нашем виде спорта.

Но тогда каждый из нас троих -- Жук, я, Леша Уланов -- подходил ко льду со своими, как бы отдельными, мыслями и целями.

У Жука продолжался его жестокий спор с Протопоповым о том каким должно быть фигурное катание, столкновение их взглядов переросло в столкновение характеров, отражалось на взаимоотношениях, и наш успех был для Жука веским доводом в этом споре.

Что до меня, то тогда не модно было быть Родниной. Модно было быть Белоусовой. Но Жук мне сказал, что надо доказать: "Такая я есть, и такой меня надо воспринимать". Он меня всегда учил, что все в жизни нужно доказывать только делом: "Если ты выйдешь на площадку и сделаешь все лучше всех, играючи, и всех поразишь, то какая ты ни есть на самом деле -маленькая, неэффектная,-- ты будешь лучше всех".

В общем, до этого нас хотя и заметили, но как бы не приняли всерьез, не ощутили нашего стиля, и нам необходимо было отстоять его.

Леша вдобавок хотел победить в споре со своими родителями: прежде, до того, как Жук поставил его в пару со мной, он катался с собственной сестрой, и его родители были против замены. Его мама приходила к Станиславу Алексеевичу, папа приходил...

Однако Станислав Алексеевич имеет одну особенность: если его все дружно в чем-то убеждают, он непременно сделает нечто прямо противоположное. И он настоял на своем.

Мой первый партнер -- человек творческого склада. В годы, когда мы начинали, именно он был в нашем дуэте движущей силой. Он часто бывал в театре, хорошо знал балет, прибегал буквально набитый замыслами. Он горел фигурным катанием, с ним интересно было работать. И трудно.

Помню конец шестьдесят шестого -- начало шестьдесят седьмого года: у меня были каникулы, и мы тогда очень много работали. Мне приходилось далеко ездить на каток, а Леша служил в армии, и я говорила себе: "Вот как ему легко живется -- без забот, а он такой вредный, затаскал на тренировки. Мало того, что тренер заставляет, так и он еще тут. Попробовал бы сам час в одну сторону на автобусе и на метро ехать, час в другую". Я ворчала, а сама и не думала о том, что в казарме жить -- это не дома у мамы с папой...

На открытых кортах ЦСКА, которые зимой заливают, мы катались часов по восемь в день -- под снегом, по неровному льду. Мы были большей частью вдвоем, потому что Жук на закрытом катке "Кристалл" занимался со своими сильнейшими.