Михаил Лезинский - Сын бомбардира

— Айда, мусье!

Вдогонку бомбардиры весело желали французу счастливого «отпуска».

Стемнело. На нарах в два этажа лежат матросы. Пахнет махоркой и потом. Чадит лампадка. В маленькое, забрызганное грязью оконце пытается заглянуть луна. Мальчик крепко прижимается к бате, к его сильному телу. В последнее время виделись редко: вестовой неотступно находился при командире дистанции. Но сегодня… Сегодня Забудский как в награду выдал мальчишке «увольнительную» — разрешил побыть с отцом.

Все батарейцы знали, что место, где спрятан погреб, указал на допросе пленный зуав — Петра Кошки да Николкин «язык». Нежданно–негаданно для врага орудия 2–й оборонительной дистанции развернулись в сторону овражка, куда до этого никто и не палил. При первых же выстрелах из овражка вырвался столб пламени. Огонь на глазах расползался вширь, превращался в багрово–чёрное облако, из которого во все стороны разлетались искры, обломки брёвен, комья земли и камни. Всё это поднялось из рокочущего вулкана и застыло в воздухе, парило в нём, словно не весило ничего…

Пищенко–младший ходил в именинниках. Из дальнего угла землянки послышался голос Ноды:

— Сказывают, наши лазутчики турку приволокли. Так тот проговорился, будто из Туретчины целая армия прибыла.

— Экое диво — турка! — отозвался Тимофей Пищенко. — Кошка вон генерала прихватил! Во как, братцы, бывает! Матрос — генерала!

В землянке стихли, предвкушая «историю».

— А генерал тот оказался… поваром. Вышел ночью до ветру, накинул на себя баринов мундир… Тут его Кошка и скрутил! — Тимофей помолчал, потом добавил: — Это мне Николка пересказал. — И подтолкнул сына: — Ну-ка, доложи всё досконально!

Мальчишка, гордый, что вновь оказался в центре внимания, захлёбываясь, стал передавать то, что вчера услышал от своего дружка Василия Доценко. Сам того не замечая, присочинял на ходу погони, засады, рукопашные.

Перевалило за полночь. Над землянкой временами взвизгивали пули да слышались выкрики сигнальных. Всё это было слишком обыденным, чтобы обращать внимание. Рождалась ещё одна легенда о дерзких вылазках разведчика Петра Кошки…

Из землянки доносится дробь барабана. Она то рассыпается колючими осколками, то победно марширует, отбивая басовитые такты тяжёлый сапожищем, то вдруг смолкает.

Возле орудия, опираясь спинами на лафет, сидят Тимофей Пищенко и пожилой бородатый матрос. Они неторопливо раскуривают «носогрейки». Так окрестили трубки — настолько короткие, что горящая махорка вовсю припекала носы. Курцы перебрасываются репликами:

— Ловко бьёт!

— Чудодействует!

— Под стать сегодняшнему солнышку жарит!

— Краще аглицких штуцерных цокает!

Бородатый матрос Евтихий Лоик — гость на бастионе. Служит он на соседнем редуте. Командир послал Евтихия Ивановича поглядеть, что там за необычные подпорки соорудил Дельсаль. Поглядеть, да себе перенять. Встретил здесь Тимофея, соседа своего по Корабельной слободке. От него узнал, что подпорки придумал флотский барабанщик Нода. Тот самый, чьим музыкальным мастерством наслаждались сейчас друзья.

Барабанщик обучал своему искусству Николку. Вот уже с полчаса, как мальчуган сидел, заворожён¬ный весёлыми трелями и мерными суровыми удара¬ми, бешеной скачкой с резкими остановками и мед¬ленными затуханиями. Он глядел на берёзовые палоч¬ки и временами переставал верить, что ими командуют руки, ловкие руки Ноды! Казалось, палочки сами пляшут нескончаемый танец.

Иван почему-то шёпотом — он и сам не замечал, что говорит так, — давал пояснения:

— Берёшь ближе и сразу будто притаился…

Удары посыпались откуда-то издали, словно исподтишка.

— А теперь — на круг! Во вею Ивановскую!

И Нода, взмахнув локтями, красиво бросил палочки в центр барабана. Они задрожали, заметались. Николке почудилось, что это маленькие ставридки выскакивают из воды, крутясь и блестя серебром на солнышке.

— Ха–ха! — радостно вскричал мальчишка. — Пищите, хвостатики!

Нода вдруг остановился. Нижняя губа недовольно выдвинулась вперёд, он бросил ка Кольку недоумевающий взгляд, а затем, уставившись в сторону, отрешённо спросил:

— С чего это ты?

Колька растерялся. Нужно было объяснить, что это замечательно, если Нода своим инструментом сумел вызвать такие яркие картины, но Колька молчал. Ему стало не по себе при виде обиженного лица учителя. Даже закрученные усы матроса вдруг обвисли.

Иван медленно снял с шеи тонкий ремешок и поставил барабан перед мальчиком.

— Ладно, я учить тебя взялся, а не себя показывать, — сказал он, подавляя обиду. — Бери барабан!

Мальчишка набросил на шею ремешок и взял палочки.

— Не так берёшь! Вот, гляди: палец сверху… Вот этак! Ближе!

— Дядя Иван, — хоть с опозданием, но всё же решился Колька, — вы не гневайтесь, что я засмеялся. Мне просто почудилось…

— Будет! Я не в обиде ничуть,

Ивану стало стыдно, что так глупо надулся. Он подсел ближе и, взяв Колькины кулачки, цепко державшие палочки, в свои сильные ладони, азартно выкрикнул:

— Побудку!

— Та–та–та–та–та! — радостно застукали мальчишеские руки, управляемые Иваном. — Та–та–та- та…та!

— Резче! Загибай резче! Вот так! Хорошо! — распалялся учитель.

Колька, поддаваясь ритму слов и прищёлкиванию пальцев флотского барабанщика, не понимая сам, как это получается, выбивал звонкий сигнал…

А наверху Тимофей и Евтихий, отметив, что Нода закончил, «а теперь подмастерье зацарапал», пе¬ресели под насыпь.

— А то вже больно рассвистались «лебёдушки», — басил, теребя бороду, Лоик. — Ишь ты, перепужались мусью! То витрець до них донёс. Решили, что мы в атаку пидемо.

— Да это они так, для острастки, — ответил Тимофей. — Пуль им не жаль, не то, что нам. Балуют.

— А Няколка-то твой, Николка, гарно бье, а? — прислушался Евтихий.

— Да где там — гарно! Неслух он. Не в такт чешет. Слышь? — заулыбался Пищенко–старщий. — Вот нахаленок, и не остановится! Неслух Николка, точно. Это у него от мамки нашей. Она песни любила; а сама петь не умела — тут он весь в неё! И об¬

личьем тоже на Катерину схож. Да что тебе говорить!..

— Да, — задумчиво протянул Евтихий, — гарная була девка и жинкой доброй тебе була.

— Отмаялась. — Тимофей сразу потускнел, весь сжался.

— Буде, Тимка, буде.

Лоик называл соседа «Тимкой» ещё с той поры, когда рыжеволосый кудрявый красавец впервые появился на корабле. Евтихий был уже опытным матросом, а Пищенко, кроме житомирской мелководной речушки со странным названием Тетерев, в ту пору и воды настоящей не видел. Был он не по годам молчалив и серьёзен. Разгульных матросов избегал и в увольнение ходил редко.

«Да так, хлопчик, и не женишься никогда, — часто говорил ему Евтихий. — Може, в деревне каку зазнобу оставил?»