В Розанов - Черный огонь

И, читая Б. Б. Глинского, я перенесся в душу свою:

Как бы я почувствовал в себе, если бы то настоящее доброе дело, какое я сделал и никто кроме меня сделать даже не мог, - незаметно, исподволь, косвенно, умолчаниями, оговорками стали приписывать совершенно другим, которые в лучшем случае "пахали", как та муха, которая сидела на рогах мужика. Добро, доброе дело - это, в сущности, и есть вся собственность царей. Так как все остальное принадлежит им наследственно, и только добрая воля и добрый поступок принадлежит им лично. И у Александра II была отнята величайшая его собственность. Зачем, к чему?

А результаты этого были неисчислимы. Ибо кто омрачает сердце царей, омрачает судьбу народа.

Ведь это так. И совершенно невольно.

*

* *

Вторая "общая мысль" касалась Чернышевского. Известно, что он был арестован и сослан "без повода". Это дало толчок бесчисленным обвинениям по адресу власти, "осудившей и наказавшей человека без определенного криминала". На это негодовал, между прочим, историк С. М. Соловьев. Да и вообще тогда и потом негодовали бесчисленные лица.

Негодовал и я.

В изложении Б. Б. Глинского мелькнула одна фраза Чернышевского: "меня ни за что не поймают и потому, что я не сделаю никакого прямо незаконного поступка". И еще: "Чернышевский держался очень конспиративно, - и когда волновавшиеся в Петербурге (по какому-то поводу) студенты хотели с ним говорить, как с вождем молодого движения и своим кумиром, он сухо отказался и не принял даже выборных от депутации". Вообще он держался постоянно "в стороне" от резких событий. Между тем решительно вся волна движения шла от него, и, наконец, он прямо подымал ее. Глинский не дает полного очерка деятельности Чернышевского, и даже прямо почти не говорит о нем: прямые деятели - другие. Но именно потому, что он прямо не говорит, что на это имя он не делает никакого нажима, а только во всех важных случаях замечает, что нити происходящих событий как-то и почему-то все уходят и теряются возле редакции "Современника" и квартиры Чернышевского, становясь тут неясны, перепутаны и неисследимы, убеждаемся вполне в аксиоме: "Да не будь Чернышевского, не было бы в России и революции", не было бы ее как не угасавшего полвека подземного пожара, вроде ужасного горения торфяников, которое и потушить нельзя, потому что как же залить водой землю, и как же гасить то, чего и не видишь, границ и распространения чего не знаешь. В Чернышевском была смешана та доля практичности и та доля литературности, которая весь пожар и вызвала: Герцен был слишком блестящий писатель, слишком эстетический человек, слишком художник пера и слога, чтобы подействовать, толкнуть, создать событие.

Сладко... Еще перечту...

Эти убийственные слова, приложимые ко всякому великому литератору, лишают действенности все настояще-великое в литературе, которое переходит в гипноз, грезы, сладость и дрему читающего. Для "действенности" нужны писатели "поплоше", 2-го сорта.

Таким и был Чернышевский, гениальный работник пера. Работник, а не художник. Работник, а не мыслитель. Статьи его, понятные гимназисту, ненужные для старика, смешные или презренные для философа, были факелами, бросаемыми на улицу. И решительно - они зажгли все. Тут именно мера смешения, трагично очень боялись департаментские сферы, которые он уличал мелочами; им, как великим стилистом, зачитывались писатели со вкусом. Но что он мог дать гимназисту, студенту, "стриженой девице", бежавшей от родителей или мужа? Увы, без таковых революция просто не может подняться. Не может подняться без элемента, очерченного Пушкиным в "Братьях разбойниках":

Не стая воронов слеталась

На груды тлеющих костей...

Не недовольные же чиновники, не отставные министры "из Кутлеров" и не "фрондирующие профессора" полезут на баррикаду, "дадут в морду" городовому, что необходимо же как зацепка для революции, подставят под удар лоб; отсидят десять лет в тюрьме: для этого надобны мальчики, пламенные, неумные, без учения, без воспоминаний, без традиции и привычек, без дома и семьи, "бежавшие" и вообще на положении "разбойников". Но их надо соединить, одушевить и бросить к великой цели, предполагаемой великой. Это и сделал Чернышевский, и, больше всего, совершенно как в свое время два-три "Discours" Руссо. То же действие во Франции - гениальных речений, в России - плоских, банальных, но в высшей степени общедоступных слов. "Что делать" в своем роде "Конек-горбунок" революции. Усвояется в полчаса: а программа действия на всю жизнь. "Перелом убеждений" полный...

Чернышевский и произвел этот "перелом".

Когда начались в Петербурге известные пожары и вообще везде разошлась тревога и волненье, то правительство закрыло "Современник", а "ни в чем не виновного" Чернышевского выслало.

Вслух я, конечно, никогда бы не сказал, но, читая все это "на сон грядущий", невольно прошептал:

"А ведь правительство вовсе уже не такой ничего не понимающий болван-солдафон, как обыкновенно его представляет литература и "воспоминания". Действительно, против Чернышевского никакой улики не было. Но и Соловьев, негодовавший на его высылку, говорил: "Разве можно, без улики и сознания, высылать лицо с таким огромным общественным значением, за которым идет вся молодежь". Это собственные слова Соловьева, записанные в воспоминаниях его сына, философа. С другой стороны, Глинский передает слова Чернышевского, интимно сказанные в своем кружке:

"Меня ни за что не поймают, я не дам улики и повода провести себя". Таким образом, что же выходит? 1) Движение есть, огромное, опасное, перешедшее в пожары, т. е. в истребление имущества третьих, неповинных людей. Все это ярко передано в "Бесах" Достоевского, в той заключительной картине пожара фабрики, которую "без улик" и прямого действия зажег Петруша Верховенский. 2) - Центр движения исходит от Чернышевского, как формулировал и Соловьев, которому принесли весть об аресте автора "Что делать"; как сознавали это все боровшиеся литературно против "Современника". 3) - Но центральное лицо движения "никогда не будет уличено", как самоуверенно сказал о себе Чернышевский. Из этого сопоставления что же вытекало?

Конечно, если сказать пожарам - "продолжайте дальше", то из сопоставления этого не вытекало ничего другого, как гасить каждый пожар в ту ночь, когда он загорелся. Пожары горят, а пожарные тушат. Хорошо и нехорошо. Нехорошо тем, что нет общей мысли, как справиться с волнением. Конечно, может быть вовсе и не надо было "справляться": но дело в том, что правительство, как сущее, как наличная общая власть, ответственная перед торговцами Апраксина рынка за то, что горит их имущество, никак не могло остановиться на философическом тезисе, что "пусть совершается все, как совершается, истина неизвестна, и я, как Пилат, умываю руки или тушу отдельные пожары". Такое философическое положение невозможно для ответственной сейчас власти, от которой сейчас ждут, и тогда она, по формуле С. М. Соловьева, да в сущности и всей литературы, соглашающейся, что тогда "все шли за "Современником", закрыла его, а "главное действующее лицо" (с этим все тоже согласны) выслала "без вины, преступления и улик".