Вениамин Рудов - Вьюга

Минахмедов с Князьковым, минуя его, с налету бросились на Юнусова, схватили за руки, принялись допытываться, почему он удрал, и орали в два голоса - один по-марийски, другой по-русски.

Юнусов молчал, не делал попыток сопротивляться, стоял жалкий, растерзанный и растерянный, шлепал разбитой в кровь и опухшей верхней губой, раскосые глаза его, недавно еще горевшие безумным огнем, вдруг погасли, из черных стали бесцветно-мутными, рыдания душили его.

- Москва слезам не верит! - Князьков крикнул и замахнулся. Но не ударил.

- Исволышь! Трус! - прокричал Минахмедов и больно схватил земляка за руку, схватил с такой силой, что у Юнусова дернулась голова, как шапка подсолнуха. - Характер где твой, зараза?.. Марийский народ позоришь?!.

Юнусов тупо молчал.

- Гнида трусливая! - кипятился Князьков. - Друзей продаешь, сука!

Лицо Юнусова не выражало никаких чувств, на нем лежала печать безразличия ко всему, что с ним было и что произойдет какое-то время спустя, он не стал поправлять на себе одежду, не поднял валявшуюся поодаль фуражку и, когда Князьков, сильно подтолкнув его в спину, вслед "идти в трибунал", покорно повиновался и пошел разбитой походкой между двух конвоиров.

Семен, до этого приводивший себя в порядок в полном молчании и видимом безразличии к происходившему, догнал ушедших, оттолкнул конвоиров.

- Не трогайте его! - крикнул он грубо. - Кончайте базар.

Князьков на него вытаращился от удивления, он буквально опешил.

- Какая муха тебя укусила?

- Не троньте его, я сказал! - Семен обнял Юнусова за опущенные плечи. Все будет хорошо, Фаиз, ты не бойся.

- Да ты что, Сень? - возмутился Князьков. - Он же, гад, чуть всех нас под монастырь не подвел. Он же сачок, трус, а ты его защищаешь?!.

Но Семен уже не слушал ни Князькова, ни пытавшегося что-то сказать Минахмедова. Пригнулся к Юнусову, не отпуская его от себя, поправил свободной рукой подвернувшийся ворот его гимнастерки, пригладил пятерней всклокоченные волосы. От этой такой для него неожиданной ласки парнишка вздрогнул, смуглое лицо его в потеках пота и слез некрасиво сморщилось, он вдруг ткнулся Семену в грудь и затрясся в глухом и безмолвном плаче.

- Ладно, ладно тебе, - растерялся Семен. - Будет порядок, Фаиз. С кем не бывает?.. А вы чего уставились? - крикнул парням. - Делать вам нечего? Айда туда!

Он увлек всех троих за собой, побежал в обход холма, за которым застава вела бой с противником, и ни разу не оглянулся, знал: Юнусов теперь ни за что не отстанет.

- ...Вот таким человеком он был, Пустельников. - Филиппа Ефимовича рассказ утомил или излишне разволновал. Рассказывая, он не сводил глаз с сигарет и, когда окончил, потянулся к пачке, но она оказалась пустой. Нервишки стали сдавать, - сказал он и искривил в усмешке бледные губы. Помолчал немного, потом снова заговорил: - Пить скоро начну из-за этих проклятых нервов... Вспоминаю тот первый наш день на восстановленной границе и все последующие за ним и думаю: в какое время мы жили! Я не большой знаток литературы и ее тонкостей, но знаю: писатели часто приукрашивают время, можно сказать, без нужды романтизируют, героизируют, иногда небылицы выдумывают, чтобы позаковыристей получилось. А зачем, спрашивается? Я вспоминаю своих ребят. Какие парни! О каждом в отдельности можно книгу писать. - Спохватился, застеснявшись выспренности своих слов. - Извините, склероз, вот и повело в сторону.

...О склерозе он напрасно сказал - помнил подробности первого выхода на границу, до мельчайших нюансов помнил, до каких-то отдельных штрихов. А ведь день тот, слава богу, с излишней щедростью был наполнен событиями и завершен лишь глубокой ночью, после трехчасового боя с пытавшейся прорваться через рубеж ротой беглых военнопленных немцев.

- ...С Юнусовым я разбираться не стал - и так было ясно: нервишки сдали. Первый бой, первые пули, и каждая, как известно, в тебя. Можно было под суд отдать - трусость в погранвойсках всегда строго каралась. Но зачем обязательно суд? И еще Пустельников больно просил за него, ручался. А тут бой, не знаем, с кем. Ладно, думаю, бой покажет.

...Лейтенант чувствовал, что имеет дело с обстрелянным, осторожным противником, с ним нельзя наобум. На первый взгляд казалось, что идет беспорядочная стрельба, просто так, для острастки. Она вспыхивала то в одном, то в другом месте, сначала на флангах, потом вдруг перемещалась в центр. И когда наконец четко определились три очага огня, лейтенант понял: противник отжимает заставу к реке, лишает ее маневра и путей отступления, если бы в самом деле пришлось отступить под напором превосходящих сил. Он это вовремя разгадал и немедленно стал выводить людей из образовавшегося мешка.

- ...Мы сделали достаточно длинный бросок в обход немцев и поменялись ролями, оказавшись на господствующей высотке. Теперь не они нас, а мы их отжимали к реке, хотя до времени не открывали огня, не обнаруживали себя, чтобы оглушить их внезапностью. Нескольких человек я выбросил на фланги они там постреливали для обмана, а мы скрытно продвигались вперед. Впрочем, это уже сюжет для другого рассказа, потому что Пустельников наравне со всеми выполнял поставленную задачу и среди других выделялся разве что чуточку большим спокойствием, да еще тем, что Юнусова держал при себе, не позволял рваться вперед.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

"...Ваше письмо получил 28 января. Оно меня взволновало, так как напомнило все, что я пережил. Это трудно передать в письме... Я не писатель. И еще с моим пятиклассным образованием... Но, как могу, напишу о моем друге Семене Пустельникове, потому что о таком человеке должна знать советская молодежь и с него брать пример... Еще лучше, если сами приедете. На всякий случай опишу, что знаю. А там сами решайте, сгодится ли вам наша писанина..."

Двадцать страничек, исписанных нетвердой рукой в ученической, в клетку, тетради, прислал Захар Константинович Бицуля, двадцать убористых листков с описанием жизни Героя Советского Союза ефрейтора Семена Пустельникова, его внешних примет, особенностей характера, привычек, наклонностей, любимых книг. И даже кличку лошади не забыл сообщить бывший парторг пограничной заставы.

"...Был Семен роста выше среднего, 1 м 80 см, телосложения плотного, светловолосый, с открытым лицом. Любил спорт, прекрасно ходил на лыжах, отлично выполнял упражнения на брусьях и турнике, много читал художественной литературы..."

Сразу вспомнились "Как закалялась сталь", Ахмет Насибулин, "Двадцать шесть и одна" и сам Семен с его неиссякаемой верой в доброту человеческую и силу воздействия книг.

"...Еще он очень любил свою Белоруссию, говорил, что не знает края прекраснее, там растет вкусная рассыпчатая бульба, леса полны дичи, ягод, грибов... всех нас приглашал после войны побывать у него в гостях..."