Ирина Савкина - Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Еще одна, более «филологическая», причина, сдерживающая широкое употребление термина автобиография, как мне кажется, заключалась в том, что та личностно-исповедальная линия, о которой прежде всего говорят на Западе, употребляя понятие autobiography, в русской литературе XIX и отчасти XX века в большей степени воплотилась в романе или повести на автобиографическом материале — типа произведений С. Аксакова (которые, кстати, Roy Pascal относит к жанру автобиографии [76] Pascal R. Design and Truth in Autobiography. New York; London: Garland Publishing, Inc., 1985. P. 86–89. ) или Л. Толстого. Названный жанр художественной (fiction) литературы принял на себя те признаки, которые связываются у большинства западных ученых с понятием «настоящей» автобиографии: тема становления личности, акцент на персональном, на психологических процессах самосознания и т. п.

Необходимо указать также на несовпадение понятийного объема терминов автобиография /autobiography и жанр /genre, что создает заметную путаницу при чтении переводов (как на русский, так и с русского).

Различие в акцентах, в подходах западных и русских исследователей при обращении к автодокументальным текстам связан и с проблемой жанрового канона, выбора тех текстов, которые являются «эталонным метром» жанра (то есть выбраны в качестве таковых исследовательской традицией). В западных работах это, как правило, «святая троица» — Августин, Руссо и Гете.

Все эти имена важны и для русских авторов, но не в такой степени, как собственная, отечественная традиция, где в качестве «отца-основателя» выступает А. И. Герцен с его книгой «Былое и думы».

Текст Герцена — сложное жанровое образование, которое нельзя определить как автобиографию в том смысле, в каком этот термин прилагается, например, к тексту Руссо. Социальность, соединение самоанализа с самотипизацией, ретроспективного с настоящим, сюжетной организованности с фрагментарностью — эти и другие специфические черты герценовского мемуарно-автобиографического текста оказали огромное влияние как на практику русских автобиографов и мемуаристов, так и на теоретическое осмысление их опытов [77] Интересно отметить, что Ли Квинби (Lee Quinby) критикует пристрастие западных исследователей к термину автобиография. Она считает, что это возвеличивание монологичной автобиографии за счет диалогичных или полифоничных жанров таких, как, например, мемуары, приводит к узости исследовательского взгляда и что «экспансия» автобиографии — это форма дискурсивной колонизации и в смысле авторитарного выбора жанра, и в смысле критической конструкции, которая превращает в норму субъективность, доминирующую в Европе после эпохи Просвещения, и в то же время сама является продуктом этой субъективности ( Quinby L. The Subject of Memoirs: The Woman Warrior’s Technology of Ideographic Selfhood // De/Colonizing the Subject. The Politics of Gender in Women’s Autobiography / Ed. by Sidonie Smith and Julia Watson. Minneapolis: University of Minnesota Press., 1992. P. 297–300). . Как показала Ирина Паперно [78] Паперно И. Советский опыт, автобиографическое письмо и историческое сознание: Гинзбург, Герцен, Гегель // Новое литературное обозрение. 2004. № 68. С. 102–127. , текст Герцена был знаковым, он давал коды для самосознания и самоописания русской интеллигенции (как группы своих, как солидарного мы) в течение многих десятков лет. Главным в восприятии герценовской книги стал «эффект совмещения автобиографии и историографии» («историзации частной жизни и приватизации истории»), «„Былое и думы“ написаны на фактическом, документальном материале, опознаваемом читателем как жизненно подлинный. Это поощряет осмысление собственной жизни в рамках той же схемы, в которой фрагментация „записок“ сочетается с сюжетом Bildungsroman’a и с осмыслением жизни в терминах катастрофического русского историзма. Поколения читателей прочитали „Былое и думы“ с „биением сердца“ и, более того, пережили эту книгу как проекцию собственной судьбы. Для многих мемуары Герцена стали учебником, руководствуясь которым можно было сделать из своей жизни, пусть бедной и случайной, историческое свидетельство, поданное в форме первого лица множественного числа» [79] Там же. С. 109–110. .

Кроме того, и на писание, и на осмысление автодокументов в России и Советском Союзе оказывала влияние, разумеется, и специфика социальной и идеологической атмосферы. Тоби Клайман и Джудит Вовлес отмечают, что в тоталитарном обществе автобиография имела особенную ценность — личное свидетельство противостояло официальному дискурсу и выполняло функции социального инакомыслия; на автобиографию влиял особый статус писателя в России — понимание его как нравственного лидера, владеющего словом [80] См.: Clyman Т. W., Vowles J. Op. cit. P. 6–7. .

Но все же, несмотря на названные различия практики и теории автодокументалистики, и в советском литературоведении, как и в западном, к 1970-м годам происходят важные сдвиги. Автодокументалистика перестает рассматриваться только как «истинное», «правдивое» свидетельство, как достоверный факт; возникает представление, что не только текст, но и «опыт — всегда уже интерпретация и нуждается в интерпретации» [81] Scott J. W. Experience // Women, Autobiography, Theory: A Reader / Ed. by Sidonie Smith and Julia Watson. Madison (Wis.): University of Wisconsin Press, 1998. P. 69. .

Имеется ли у автобиографа ясный первоначальный сознательный замысел или нет, формулирует ли автор свою задачу [82] В русской и советской традиции часто эта задача формулируется как социально-идеологическая. Характерным и в определенном смысле экстремальным примером может быть, например, произведение В. Г. Короленко «История моего современника», где в предисловии «От автора» писатель замечает: «В своей работе я стремился к возможно полной исторической правде, часто жертвуя ей красивыми или яркими чертами правды художественной. Здесь не будет ничего, чего я не испытал, не чувствовал, не видел. И все же повторяю: я не пытаюсь дать собственный портрет. Здесь читатель найдет только черты из „истории моего современника“, человека, известного мне ближе всех остальных людей моего времени» ( Короленко В. Г. История моего современника. Л: Худож. лит-ра, 1976. С. 22). сколько-то открыто или нет, удается ли ему сконструировать целостный и непротиворечивый образ Я или (чаще) не удается — все это не меняет сути дела. Перед нами всегда только личная версия, рассказанная с определенной идеологической, временной, культурной, гендерной и т. п. перспективы, с некоей целью, которая определила отбор, соединение и интерпретацию всего рассказанного [83] Вопрос о сложных и проблематичных отношениях между реальностью и текстом, fiction/non-fiction, о неоднозначности понятий «реальность», «правда», «факт» и т. п. в последние десятилетия широко обсуждается как историками, так и филологами. См., напр.: Cohn D. The Distinction of Fiction. Baltimore; London: The Johns Hopkins University Press, 1999; Currie M. Postmodern Narrative Theory. Basingstoke and London: Macmillan, 1998; Phelan J., Rabinovitz P. J. Introduction // Understanding Narrative / Eds. J. Phelan and P. J. Rabinivitz. Columbus: Ohio State University Press, 1994. P. 1–15 etc. .