Павел Милюков - История второй русской революции

Сравнительно с тревожными ожиданиями, сопровождавшими открытие Московского совещания, оно закончилось благополучно. «С неизбежностью развивавшиеся события», наступления которых Керенский «ожидал уже перед Московским совещанием», не наступили. «Подготовлявшаяся», по его же словам, «попытка на Московском совещании создать так называемую сильную власть» не имела места по той простой причине, что на Московском совещании вообще ничего не подготовлялось. «Национальное равновесие», обрекавшее власть на топтание на одном месте, внешним образом сохранилось. Керенский объяснил это тем, что «на Московском совещании правые утописты (они же «большевики справа») были благополучно поставлены на свое место». Вернее было бы сказать, что они не стали на место, на котором ожидал найти их Керенский. Видимость единения была сохранена — не столько потому, что на это формальное единение возлагались бы кем-либо дальнейшие надежды, сколько потому, что никто не думал делать Московское совещание сигналом к открытой борьбе.

Формально совещание не вынесло осуждения коалиции. При желании можно было торжествовать этот исход как победу правительства. Н. В. Некрасов облек этот оптимистический вывод в подходящую форму для печати. «Авторитет власти возрос, но вместе с тем возросла и ее ответственность. Московское совещание не решилось по многим вопросам взять на себя ответственность (его к этому не приглашали ни по одному вопросу. — П. М.); предоставив решение их Временному правительству, и облекло это правительство полнотой власти (на что, конечно, не имело никакого права. — П. М.). В действительности вопреки этим фальшивым словам правительство вышло из совещания скорей с ослабленным авторитетом. Оно не только демонстрировало перед всей страной свое бессилие и, что еще хуже, безволие, но и покрыло себя в лице своего главы налетом того «смешного, которое убивает».

Идея коалиции не только не победила, как хотел внушить стране заместитель председателя, но, напротив, впервые потерпела наглядное и очевидное для всех крушение в публичном столкновении двух взглядов, которые даже сам Керенский принужден был признать непримиримыми. Оба борющихся лагеря на глазах всей страны нетерпеливо готовились к решительной схватке через голову власти, которая бессильно повисла между ними в воздухе, не решаясь сделать никакого выбора. В интимном кругу Керенский был откровеннее, когда оценивал пользу, принесенную ему Московским совещанием не столько с политической, сколько с полицейской точки зрения. «Приехав в Петербург, — вспоминает он [42], — я говорил близким друзьям, а также и Временному правительству, что я очень доволен Московским совещанием, так как то, что мне нужно было, я совершенно учел и знаю, где, что и как ». В этой лаконичной фразе Керенский подразумевал полученное им в Москве осведомление о корниловском «заговоре».

Таким образом, министра-президента интересовало по существу не столько признание принципа коалиции, будто бы усилившее «авторитет власти», сколько, так сказать, более точная локализация предметов его смутного и неопределенного страха перед «развивающимися с неизбежностью событиями». Даже он, носитель идеи «национального равновесия», готовился в Москве к грядущей борьбе и, конечно, не мог верить в серьезность примирительного жеста между боровшимися элементами русской общественности.

«Примиренчество», внешний успех которого на совещании так усердно подчеркивал Н. В. Некрасов, как раз в это время окончательно отыграло свою роль. Это и было наглядным образом продемонстрировано тотчас после совещания на том самом Церетели, примирительное выступление которого, по выражению Некрасова, произвело «перелом» в настроении съезда, склонив даже непримиримых на сторону соглашения. Церетели, намеренно подготовлявший себе на совещании роль высшего судьи демократической тактики, чего-то вроде «язычка весов» революционной политики, два дня спустя был самым бесцеремонным образом дезавуирован «революционной демократией». 18 августа петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов должен был выслушать в своем новом помещении, в Народном доме, доклад исполнительного комитета о Московском совещании. Вместо того, по предложению большевиков, было решено обсуждать «более важные вопросы» — о смертной казни и об арестах ленинцев. Докладчик Мартов предложил собранию принять резолюцию протеста против введения смертной казни на фронте «как меры устрашения солдатских масс в целях порабощения их командному составу» и, «следовательно, меры, преследующей контрреволюционные цели», «требовать от Временного правительства ее отмены и заклеймить ведущуюся милитаристскими и буржуазными кругами агитацию за дальнейшее распространение смертной казни». Как известно, это было требование Корнилова, почти принятое в Москве Керенским. Конец резолюции выражал порицание Всероссийскому исполнительному комитету за то, что он «до сих пор не нашел в себе решимости поднять вопрос о смертной казни». Церетели от имени большинства комитета выступил на его защиту. «Почему вы не протестовали против этого ужасного института тогда, когда он был введен, очень скоро после событий 3-5 июля и несчастья на фронте? — спрашивал он своих противников, думая усовестить их этим напоминанием. — Если тогда вы хранили молчание, значит, было что-то такое, что заставляло вас молчать?.. Вы понимали смысл этого акта». А теперь, «если вслед за вашим постановлением не последует отмены смертной казни, что же, вы вызовете не улицу толпу, чтобы требовать свержения правительства?». «Да, — кричали большевики, перебивая Церетели, — да, мы вызовем толпу и будем добиваться свержения правительства». — «Вы теперь высоко подняли головы, — отвечал Церетели большевикам, — а на второй день после введения смертной казни я этих высоко поднятых голов что-то не замечал». И, переходя на их точку зрения, он пытался убедить их, что смертная казнь еще пригодится против контрреволюции и против «генералов». Отменить ее можно будет, «когда революция снова укрепится».

Мартов ответил на все эти словоизвития Церетели указанием на не-прямоту и неискренность его позиции. Он требовал от Церетели прямого ответа: «В интересах ли революции требовал Корнилов введения смертной казни на фронте и в тылу?». Церетели ответил новым софизмом: «Нет, эта мера не контрреволюционна, ибо иначе Мартов звал бы вас к свержению правительства», а он предлагает только «бумажную резолюцию», так что правительство от этого не падет, и смертная казнь отменена не будет.

Мартов действительно не доводил своих требований до конца. Но он сознательно наносил удар старой тактике советского большинства, доведшей Церетели до рукопожатия Бубликова. Мартов при этом явно играл на руку тем, кто с мест грозил новым восстанием против правительства. Не смертная казнь, а именно тактика Церетели осуждалась по поводу доклада о смертной казни — на это осуждение пошло собрание, отказавшееся слушать доклад о Московском совещании. И резолюция Мартова, за исключением прямого осуждения исполнительного комитета, была принята всеми голосами против четырех голосов вождей Совета. В числе этих четырех был и сам Церетели. Нельзя было ярче показать, что петроградская «демократия» не идет за тем умеренным большинством, которое дало в Москве поддержку коалиционному правительству.