Леонид Бежин - Смерть и воскресение царя Александра I

Итак, я начал с главного – с ухода…

Я побывал в Таганроге, Киеве, Томске, где прошла вторая половина жизни Александра I (по числу лет, может, и не половина, но по значимости – именно половина). Посетил Петербург, где он родился и вырос, опекаемый бабкой, где пережил страшную ночь 11 марта, – ночь убийства его отца, и откуда отправился в Таганрог. Теперь предстоит побывать в местах, связанных с европейскими победами и европейской славой Александра, – в Париже, Лондоне, Вене. Побывать, увидеть и сопоставить масштаб деяний: томское старчество и парижские триумфы, одного без другого не понять – только во взаимосвязи, ведь торжественно вступал в Париж, принимал отречение Наполеона и решал его судьбу будущий старец Феодор Козьмич, а затворничал на заимке Хромова император Александр I. Вот что высвечивается в русской истории, вот какое новое измерение она приобретает: в Париже – старец, в Томске – император. Вне этой взаимосвязи и Александровская эпоха, и история Романовых, и вообще русская история остаются нераскрытыми во всей глубине, сходящей уступами к поддонным водам, заповедным ключам, тайным родникам, к несказанному, сокровенному…

В русской истории есть все: и плеть, и дыба, и грязь, и – святость. Без этого особого измерения – святости, – она остается до конца не постижимой. Ну, декабристы, Пестель, Рылеев, о которых написаны горы книг… Ну, Аракчеев, Сперанский, Кутузов… – это лишь театральные подмостки, освещенная софитами авансцена, сама же сцена отодвинута в глубину, скрыта, погружена во мрак. И нам еще предстоит приобрести привычку своим умозрением проникать туда, где великий старец Феодор Козьмич молился за Россию в то время, как его брат Николай I царствовал над ней в Петербурге (при этом, по некоторым данным, они вели зашифрованную переписку, о чем специальной комиссией во главе с великим князем Николаем Михайловичем было доложено Николаю II). Ведь если это так, то и на декабристов, и на Аракчеева, и на Сперанского надо смотреть как-то иначе. И писать о них надо как-то иначе (во всяком случае, не так легко и игриво, как Анри Труайя, развлекавший французов шаловливыми экскурсами в русскую историю).

Вот, мол, Аракчеев, деспот, изувер, ретроград, розги в соленой воде наготове держал, воплощал собой все самое реакционное в натуре Александра. А если не Александра, а старца Феодора Козьмича? Тогда и об Аракчееве придется вспомнить, что его называли человеком особого душевного изящества, что он был блестящим знатоком артиллерийского дела, реформировал армию, подготовив ее к будущей схватке с Наполеоном, и представил императору один из самых передовых проектов отмены крепостного права, во многом осуществленный затем Александром II. Сперанский же – при всем его кажущемся рационализме – был мистиком, стремящимся поверить Евангелием политэкономию и право.

Словом, под внешним покровом Александровской эпохи скрывается, таится Феодор Козьмич, ее незримый символ, бродяга, не помнящий родства и при этом породненный с глубинной стихией народного мистицизма. И нужна привычка, нужно наконец проникнуться мыслью, что император – это будущий старец, а старец – бывший император, и под этим углом зрения воспринимать эпоху, трехсотлетнюю историю Романовых и тысячелетнюю историю Руси.

«Старца великого тень чую смущенной душой». Исследователи считают, что Пушкин написал это накануне встречи с Серафимом Саровским, – таким образом, не только великого Гомера имеет он в виду, но и великого Серафима. Вот и я вслед за Пушкиным (да простится мне сия дерзость!) словно бы чувствую – чую, – тень старца Феодора Козьмича, когда изучаю эпоху Александра Благословенного, читаю воспоминания, записки, документы, исторические исследования. Чую и в самих событиях, величественных и грандиозных, и в их мелких подробностях, в судьбах самых разных людей, министров, сановников, фрейлин, солдат, мужиков, и прежде всего – в судьбе самого императора Александра.

Да, она явно вырисовывается, эта тень, и мы уже научились различать ее очертания, но всякий раз хочется добавить что-то, завершающее картину. Ну, скажем… скажем… После мнимой смерти и ухода императора из Таганрога в кармане его сюртука нашли конверт, который он постоянно носил с собой, на людях никогда не доставал и никому не показывал. В конверте были переписанные им самим молитвы. Видно, выбрал из молитвослова те, что особенно любил, наверное даже заучивал наизусть, постоянно читал во время своих бесконечных путешествий последних лет царствования. Словно готовился к будущему старчеству, приучал себя…

Поражает, сколько верст он проехал, сколько русских городов повидал. Вот, к примеру, маршрут лишь одного путешествия: Ижорский завод, Колпино, Шлиссельбург, Ладога, Тихвин, Молога, Рыбинск, Ярославль, Ростов, Переславль, Москва, Серпухов, Тула, Мценск, Орел, Карачев, Брянск, Рославль, Чернигов, Старый Быхов, Бобруйск, Слоним, Кобрин, Брест-Литовск, Ковель, Луцк, Дубно, Острог, Заславль, Проскуров, Каменец-Подольский, Могилев, Хотин, Черновцы, Брацлав, Крапивна, Тульчин, Умань, Замостье, Брест, Сураж, Великие Луки (август – ноябрь 1823).

«По России надо проехаться» – этими словами из «Выбранных мест» Гоголь выразил очень многое из того, что иначе, наверное, и не выразишь. Не совершить поездку в Тамбов, Барнаул, Кинешму, а – проехаться по России. Но ведь Россия огромна, за Уралом – тоже Россия и за Хабаровском – тоже, поэтому нельзя ли уточнить? Нельзя. Именно по России: точнее не скажешь, и тогда езда приобретает новый смысл, становится паломничеством, которое невозможно совершить пешком лишь потому, что Россию пешком не обойти, жизни не хватит (редкая птица долетит до середины Днепра). Вот и надо проехаться, но как бы с посохом и заплечной котомкой, смиренно, молитвенно, умопостигая, что есть Россия в ее пространственном выражении.

И Александр проехался именно так, по-гоголевски, словно с котомкой прошел. Близкие, и прежде всего мать и жена, не могли понять, что его гонит из дома, зовет в дорогу, заставляет сутками трястись в коляске. Придворные при упоминании об этом откровенно недоумевали, пожимали плечами, считали поездки императора причудой, блажью, уклончиво опускали глаза, избегая высказываться по этому поводу, и прятали насмешку. Иные упрекали Александра в ненужных тратах и расходах, ведь путешествовал он за счет казны. Словом, отовсюду слышался ропот осуждения и недовольства.

А ведь это уже был не император, а старец с его хождением – хожением, – по Руси. Да и не только по Руси – по миру! Отсюда и помощь зашибленному лопнувшим канатом бурлаку и чуть было не утонувшему крестьянину, которого приводил в чувство врач баронет Виллие, а Александр своим платком перевязал ему рану на руке. Отсюда и собственноручно переписанные молитвы в кармане. Да и ел он в дороге подчас один вареный картофель, останавливался в простых деревнях…