Леонид Бежин - Смерть и воскресение царя Александра I

И вдруг откуда-то донеслось: «Есть!» И, собственно, не откуда-то, а из Лувра, где в секретном сейфе были обнаружены документы, свидетельствовавшие о связях бывшего короля с враждебными республиканской Франции державами: они вели тайные переговоры с Людовиком. Что это, как не преступление перед Республикой и восставшим народом?! Бывший король – пособник врагов! Они вместе плели нити заговора! За это преступление гражданин Капет должен предстать перед судом, и пусть суд над ним будет справедливым (прежде всего!), но при этом самым суровым и беспощадным, отвечающим законам революционного времени!

Судебный процесс над Людовиком проходил в Конвенте, и весь Париж с веселым ужасом ждал приговора. Не король судил, а судили короля: такого Франция еще не знала. История часто выходит из дворцовых покоев, альковов и будуаров на площадные подмостки и оборачивается зрелищем, буффонадой, но за зрелищем скрывается мистерия. И на этот раз мистерия заключалась в том, что депутаты от имени народа решали участь того, кто, как считалось раньше, получил свою власть от Бога. Но это же раньше, а сейчас и времена другие, и даже календарь будет другой. Коронация как сакральный акт упразднялась голосованием как процедурой демократической и судом как актом гражданским. При поименном голосовании Людовик был признан виновным и приговорен к смертной казни. За это проголосовали 387 депутатов (против 334), в том числе и его родственник, владелец Пале-Рояля, принц Филипп Орлеанский, взявший себе имя Эгалите – Равенство (его потом тоже казнили). 18 января 1793 года суд подтвердил принятое решение.

Этот мистериальный смысл творимого распознали в европейских столицах: английские газеты писали, что мясники решали судьбу короля, хотя англичане и сами не раз были мясниками. В Петербурге получили страшную весть 31 января 1793 года. И, конечно же, были поражены случившимся именно как площадным кощунством над троном. Александр воспринял это как личный удар не просто потому, что все европейские дворы состояли в родстве и, таким образом, Людовик был с ним одной крови, а потому, что он понял смысл этой темной мессы: замена сакрального профанным, королевского венца – шутовским колпаком.

Но если во Франции венец поменяли на колпак, то в России он должен стать клобуком. Конечно, вряд ли Александр так думал в 1793 году, когда ему было всего шестнадцать, но он всю жизнь мысленно возвращался к этому дню. Пролитая кровь Людовика ужасала его так же, как смерть герцога Энгиенского, казненного Наполеоном, смерть деда Петра III, задушенного графом Орловым, и смерть отца, в которой он считал себя повинным: всюду кровь… кровь… Поэтому, если хочешь избежать колпака, сохраняй венец, не отдавай его на поругание черни или надевай клобук.

Да, венец, колпак и клобук в русской истории – то же, что отречение, юродство и самозванство…

Накануне 21 января Людовик простился с семьей, приведенной к нему в каземат башни Тампль, бывшей обители тамплиеров, превращенной в тюрьму. Прощание было трогательным, нежным и в то же время сдержанным и спокойным, почти безмолвным: только обнялись напоследок. Ночью хорошо спал, и как желанен был для него этот предсмертный сон. Сон-убежище. Сон-забвение. Сон-спасение. И как страшно было проснуться, увидеть над собой потолок, стены и понять, что сегодня уже наступило, а завтра – не будет. Он причастился, оделся (по свидетельству современников, на нем был белый жилет и коричневое пальто), слегка напудрил волосы, и коляска повезла его по улицам Парижа к площади Республики, бывшей площади Людовика XV, где неподалеку от пьедестала конной статуи стояла гильотина. Его возвели на помост, где короля уже поджидал палач – Шарль Анри Сансон, позднее описавший этот день в своих воспоминаниях. Бывший король стал сопротивляться, когда ему пытались связать руки. Священник напомнил ему, что Христос не сопротивлялся, когда его связывали, и Людовик смирился. Он хотел обратиться с речью к народу, но барабанная дробь заглушила его голос, и он смог лишь выкрикнуть слова: «Желаю, чтобы моя кровь пролилась во благо Франции!» В 10 часов 10 минут утра свершается казнь: король обезглавлен.

Александр наверняка не раз представлял себе падение ножа и последний ужас человека, чья голова уже прижата к плахе, и не мог не содрогаться от ужаса. Собравшийся на площади народ обмакивал платочки в крови короля: на память. Кто-то, взобравшись на помост, окропил кровью толпу… Народ ликовал: «Да здравствует Республика!»

И вот в день Пасхи Александр устраивает молебен, тем самым превращая темную мистерию в светлую: «… очищал окровавленное место пораженной царственной жертвы». Сказано точно! При этом своим символическим действом он словно дает площади новое название – площадь Воскресения, устраняя профанное и восстанавливая сакральное. Он, русский император, с триумфом вошедший в Париж. Посланец Москвы, сожженной и разоренной Наполеоном, он не сжигает, а воскрешает.

Наполеон, несмотря на революционное прошлое, был по-своему добр к казненному Людовику: из собственной шкатулки выплачивал пенсию его кормилице, как, впрочем, и сестрам Робеспьера, седеньким старушкам. Как трогательно! Казненный Людовик – казненный Робеспьер: собственно, это тоже жест примирения, жест согласия, своеобразное воплощение идеи, которой продиктовано нынешнее название площади, – Конкорд. Наполеон вообще часто бывал добр – если не как император, то как частное лицо, просто как человек. Многих жалел, многим сочувствовал, заботился о раненых – не только своих, но и противника. Наконец, Наполеон – не будем забывать, – восстановил в правах католическую церковь, заключив конкордат с папой: это, безусловно, мудрый политический акт. В нем есть все, чтобы назвать его истинным героем Запада, может быть, последним героем.

Александр же не герой, а святой. У его свершения иной масштаб, иная мера, – мера Феодора Козьмича, и он не просто призвал к согласию, а освятил площадь во имя будущего воскресения всех.

А теперь, любезный читатель, я позволю себе еще одно рискованное признание, дающее повод усомниться в моем здравомыслии: я был на Елисейских Полях, когда в Париж вступали русские войска во главе с императором Александром. При этом я не буду с притворной невинностью опускать глаза, чтобы по моему лицу ты понял, что это розыгрыш, а, напротив, с убежденностью повторю: да, был, был. Ты вправе меня тактично поправить, напомнив о том, что между моим пребыванием на Елисейских Полях и вступлением русских в Париж промежуток почти в двести лет. Да, но ведь это лишь временной промежуток, читатель! И пусть я не попал в то время, но я совпадаю с тем пространством. У пространства же есть свойство – времениться (говорим же мы: долгая дорога, хотя она на самом деле длинная). И в этом смысле я действительно был на Елисейских Полях, когда… русские войска… во главе с Александром… под барабанную дробь, звуки музыки и грохот орудийных колес… Ведь я же столько просидел над книгами, читал, делал выписки, сличал, сопоставлял, и у меня возникла картина, настолько живая и выпуклая, что, кажется, протяни руку и – коснешься. Я не просто знаю, а вижу все вплоть до деталей: как был одет Александр, как развевался белый султан над его треуголкой, как он сидел верхом на лошади, когда-то подаренной ему Наполеоном, кто был рядом с ним по правую и левую руку. Я слышу грохот орудийных колес по мощеным мостовым, восторженные возгласы толпы и слова Александра, обращенные к французам: «Я пришел не как враг. Я несу мир и торговлю» (мир со всей Европой и торговлю – прежде всего с Англией, чьи товары не допускались на континент Наполеоном).