Леонид Бежин - Смерть и воскресение царя Александра I

Может быть, отзыв слишком восторженный, не учитывающий всех политических нюансов, заблуждений и ошибок Павла, но по сути верный: он первым изменил здоровому, простодушному государственному эгоизму Екатерины и занял позицию справедливого монарха, благородного (не без оттенка болезненности) вершителя судеб Европы. И Александр, его верный последователь в проект российско-прусского договора вносит примечательную статью: «продолжать систему бескорыстия относительно всех государств Европы». Вот оно как – система!

Правда, эту позицию Павла трудно было обосновать чем-то, кроме ссылок на высшую справедливость. Пожалуй, имелся лишь один аргумент практического свойства, к которому затем не раз прибегал и Александр: Россия слишком сильна и у нее все есть, она не нуждается ни в каких завоеваниях, ни в каких территориальных приобретениях и поэтому может позволить себе действовать ради более высоких, нравственных целей. Н.К. Шильдер как придворный историк этому как будто сочувствует, – во всяком случае, делает вид, но не может удержаться от парадоксального утверждения (все-таки Бисмарк ему ближе). «Иностранной дипломатии удалось, наконец, достигнуть преследуемую тщетно при Екатерине заветную цель: выманить русскую армию за границу, – пишет он. – Таким образом, на полях Италии и среди Альп завязалась борьба, которая со временем привела всю континентальную Европу в Кремль и нашу армию в Париж».

Парадокс весьма впечатляющий, но все-таки придадим ему иную, не столь заостренную, более логически выстроенную форму. Для этого разобьем последнюю фразу на две части: «привела континентальную Европу в Кремль» и – «нашу армию в Париж». Смысл первой части вполне укладывается в формулу Бисмарка: вот вам наглядный пример того, как мстит за себя нарушение великого принципа национального эгоизма. Россия поплатилась за свое великодушие, получила хороший урок! Но ведь есть и вторая часть фразы: «нашу армию в Париж». Значит, и Европа поплатилась за свой государственный эгоизм. Значит, есть в мире нечто, восстанавливающее равновесие, оправдывающее бескорыстное служение справедливости, и не такое уж это, выходит, донкихотство…

Александр называет это нечто Провидением…

Большего историк здесь не скажет. Чтобы сказать больше, нужно подняться над историей – к тем высотам духа, божественным сферам, иноматериальным мирам, где начинается историософия и откуда черпал знания Даниил Андреев, называвший себя метаисториком. Собственно, и библейский взгляд на события – это метаисторический взгляд, прослеживающий воздействие на нее Высших сил, воли Всевышнего, и Христос упрекал фарисеев за их неумение читать знаки Божьего Промысла, знамения времен. Вряд ли стоит подробно вдаваться сейчас в эту область, но достаточно перечитать главы из «Розы мира», посвященные царствованию Романовых, чтобы фраза Шильдера высветилась по-новому, чтобы в ней проступили неведомые ранее глубины, открылись захватывающие перспективы…

Мы же вернемся к осознанию Александром своей провиденциальной роли. Был момент, когда он засомневался в своем призвании на эту роль: во время Венского конгресса Наполеон с горсткой храбрецов, верной ему гвардией бежит с Эльбы и, приветствуемый всеми, без единого выстрела доходит до Парижа. Маршал Ней, выступивший ему навстречу и обещавший привезти его в железной клетке, по первому зову переходит на сторону императора. Перепуганный Людовик XVIII в панике покидает дворец Тюильри, куда Наполеона восторженная толпа вносит на руках. Александру было над чем задуматься. Неужели Провидение от него отвернулось? Неужели с него снята санкция Высших сил, как сказал бы тот же автор «Розы мира»?

Это были ужасные, мучительные минуты тревог и сомнений. Но сто дней Наполеона закончились битвой при Ватерлоо, проигранной из-за дождя и опоздания Груши, и англичане увезли поверженного императора на остров Святой Елены. И когда снова начался дележ послевоенной Европы, возобладал мелкий государственный практицизм Талейрана и Меттерниха, Александр в душе наверняка пожалел о своем противнике. Да, тот был чужд христианской нравственности, не призывал милость к падшим. Но какая-то великая идея окрыляла его, – идея мировой Империи, нового Рима, континентального противостояния морскому владычеству, «торгашескому величию» Англии, этого закулисного манипулятора, могущественного кукловода европейской политики.

Но это уже сфера не столько метаистории, сколько геополитики.

Итак, утро 31 марта 1814 года: Париж встречает русских…

Вернемся к воспоминаниям участника тех событий, русского генерала Левенстерна, и сравним две фразы: «Я был в Париже» и – «Я был с армией в Париже». Первая фраза звучит банально потому, что она произносилась многими и бесчисленное множество раз. Ты был?.. Ну и что?.. И до тебя были и после тебя будут: Париж вечен и он тебя забудет, твои следы смоет первым дождем, будь ты модник и щеголь, фланирующий с тросточкой по бульвару, праздный завсегдатай кафе или любитель искусства, рассматривающий в лорнет «Мону Лизу». Но если ты был с армией в Париже, то все меняется, ты оставил в нем след навечно, и Париж тебя не забудет никогда. С армией, – значит, как победитель, а Париж умеет ценить только победителей и никогда – побежденных…

Ах, как сладко это повторять, каждый раз испытывая неизъяснимое волнение от сознания своей избранности, причастности чему-то, доступному лишь немногим счастливцам: «Я был с армией в Париже!» (наверное, то же чувствовали французы, стоя на Поклонной горе и глядя на Москву).

Это волнение побывавшего угадывается и в рассказах Феодора Козьмича о тех незабываемых днях, ведь он рассказывает не от лица Александра, не выдает себя, хранит тайну, но рассказывает именно как тот, кто был с армией в Париже. Один из многих, безымянный, но он был с армией, и таких до него не было и после него не будет.

Но при этом Феодор Козьмич – Александр, и он говорит о себе, хотя его с Александром должно что-то разделять, что-то незначительное, случайное, совсем пустяк. Что же именно? Неточность, ошибка. И он ее совершает. При перечислении союзников, вступавших в Париж вместе с Александром, Феодор Козьмич называет Меттерниха, а Меттерниха-то там и не было. Он не был с армией в Париже потому, что неудобно: все-таки Наполеон женат на дочери австрийского императора Франца, все-таки он его родственник, зять. Поэтому из соображения приличий и ради соблюдения родственных обязательств и сам император Франц, и Меттерних не участвовали в шествии победителей. Интересы Австрии в Париже представлял Шварценберг, пусть и не слишком удачливый, но полководец союзнических войск, – дипломатические ограничения на него не распространялись.