Леонид Бежин - Смерть и воскресение царя Александра I

Поэтому Александр и не делал тайны из своих визитов и не препятствовал той огласке, которую они получали, с усмешкой думая о том, как недовольно ворочается в своих креслах старый Людовик. У Марии-Луизы в Рамбуйе он пробыл недолго, подозревая о том невольном смятении, которое мог вызвать его визит, хотя император Франц заранее предупредил о нем дочь и просил полюбезнее принять русского императора. Мария-Луиза, послушная воле отца, разумеется, обещала, но чего ей это стоило! Александр почувствовал по первым минутам неловкости, что она явно собиралась обороняться, воспринимая его не столько как союзника своего отца, связанного с Австрией многими обязательствами, сколько как главу враждебной коалиции, воюющей против ее мужа. Но он заговорил с нею так легко и непринужденно, что вскоре ее настороженность исчезла и она осталась если не очарована, то во всяком случае приятно удивлена его манерами, учтивостью, обходительностью, а главное, искренностью и добротой, светившихся в глазах, внушаемых жестами и улыбками.

Александра отвели к сыну Наполеона, маленькому королю римскому. Ребенок был не просто прелестен, как бывают прелестны в этом возрасте дети, и не просто похож на отца, но что-то в его облике наводило на мысль о том, что это сын гения, сын великого человека, каким Александр всегда считал Наполеона. Александр не мог им не залюбоваться, стараясь угадать, какая ему выпадет судьба и какое его ждет будущее. Он ласково заговорил с ним, подозвал к себе, обнял и поцеловал, а затем много лестного сказал о нем матери. Прощаясь с Марией-Луизой, Александр просил ее видеть в нем своего друга и покровителя и всегда обращаться за помощью. Она заверила, что непременно воспользуется его любезностью, но, несмотря на благоприятное впечатление от этой встречи, все-таки почувствовала облегчение, когда он уехал.

Мужу в Фонтенбло Мария-Луиза написала, что, как она ни храбрилась, сердце ее обмирало от страха в обществе грозного императора.

Побывав в Рамбуйе у Марии-Луизы, Александр отправился во дворец Мальмезон под Парижем, где жили Жозефина и королева Гортензия с детьми. Жозефине было уже пятьдесят, и нельзя сказать, чтобы она сохранила все свое очарование: красота ее, конечно, поблекла, но в присутствии Александра вспыхнула той последней вспышкой, которая закатным сиянием озаряет жизнь женщины, делает ее еще более прекрасной, чем в юности. Тем более такой женщины, как Жозефина с ее удивительной, необыкновенной, счастливой и драматичной судьбой. Но эта же судьба уготовила ей раннюю смерть, и жить ей оставалось недолго (она умрет совсем скоро, 29 мая 1814 года). Собственно, последние годы она и не жила, а угасала, похожая на призрачную тень, но благодаря Александру вновь почувствовала себя женщиной, способной нравиться, привлекающей к себе внимание, окрыленной своим успехом.

Королеве Гортензии было тридцать, и к унаследованной от матери красоте добавлялось обаяние если не молодости (все-таки тридцать!), то того полного расцвета, в котором красота приобретает особый блеск и сияние, становится неотразимой, победительной, подчиняющей себе всех. Именно такой красотой блистала королева Гортензия, а Александр – надо отдать ему должное – женскую красоту ценить умел. И вот он стал бывать у этих двух затворниц Мальмезона, дворца, подаренного Жозефине Наполеоном. Бывать часто и охотно, оставаться надолго, гулять, музицировать, и – сложились отношения. Отношения и с Жозефиной, которая всегда была ему рада и горда таким вниманием, и – особенно – с Гортензией. В ее мемуарах даже улавливают намеки на то, что эти отношения далеко зашли. Не думаю. Не то чтобы совершенно исключаю такую возможность, но просто думаю о другом, гораздо более важном и значимом: Александр и Гортензия о многом беседовали наедине, были очень искренни и откровенны друг с другом, и это позволяет заглянуть в их внутренний мир, добавить новые черточки к их портретам, понять то, что ускользало от понимания раньше.

Во время первой встречи Гортензия была не слишком приветлива и разговорчива. Она отвечала Александру словно по принуждению, почти не поднимая глаз: не могла избавиться от чувства, что, несмотря на все свое обаяние, любезность и светскость, перед ней завоеватель ее страны и к тому же враг Наполеона, с которым Гортензия, напротив, была очень дружна. Мать не одобряла этой дружбы, поскольку не могла забыть, что Наполеон их бросил, женившись на Марии-Луизе, и, конечно же, ревновала. Но Гортензия была выше ревности, понимая, что Наполеона нельзя судить по обычным меркам, что ему надо все прощать, даже такую измену, и дружба с ним ей не только льстила, но и отвечала самым возвышенным, идеальным запросам ее натуры. Поэтому она как бы отстаивала эту дружбу и перед матерью, и перед Александром, воспринимая их как союзников, посягавших на ее законные права, и Александру ей прежде всего хотелось дать понять, что в этом доме так просто не изменяют своим привязанностям и хранят верность раз избранным кумирам.

И ей это удалось – она сумела, превосходно дала понять. Мать даже выбранила ее за такой прием, оказанный русскому императору, за подчеркнутую холодность и безучастность к нему. Безучастность, слишком явно выдававшую горячее участие во всем том, что происходило с Наполеоном. Но Гортензия ни о чем не жалела и не раскаивалась, уверенная в своей правоте, и лишь обещала, что в следующий раз, может быть, постарается быть слегка учтивее. Может быть, и то она не уверена.

Но стараться ей не пришлось, и Гортензия сама была удивлена тем, как суховатая учтивость вдруг превратилась в расположение, а расположение обернулось радостным влечением к этому человеку. Да, именно человеку, а не императору, поскольку он открылся перед ней, добрый, деликатный, искренний, доверчивый, ранимый, незащищенный (она могла бы без конца продолжать перечисление всех его достоинств). И это смутило Гортензию поначалу: зачем ему ей открываться? Но еще прежде чем Гортензия ответила на свой вопрос, она обнаружила в себе такую же потребность открыться. Поэтому и вопрос отпал сам собой, и осталась лишь потребность – быть вместе, разговаривать, гулять по их огромному саду, который начинал зеленеть, зацветать, наполняться майскими запахами, кружившими голову, хотя земля еще не просохла, дышала прохладой, и было так хорошо от… нет, не любви (и слава Богу, что не от любви!), а некоей взаимности, чудесного совпадения: в ней что-то совпадало с ним, а в нем – с ней.

Когда погода портилась, солнце пряталось и наступало ненастье, мешавшее их прогулкам, они оставались дома, выбирали комнату поуютнее, садились у камина, и эта обстановка располагала к разговору несколько иному, чем в саду, словно что-то недосказанное там из чувства неловкости, опасения быть неверно понятым, здесь освобождалось от препятствий и с легкостью облекалось в слова. Так Александр поведал ей о том дне 29 марта, когда во время военного совета, где решался вопрос о наступлении на Париж, он вдруг почувствовал непреодолимую потребность обратиться к Богу, покинул всех, уединился и излил перед Ним всю свою душу. А что же Гортензия? «Я посвятила его в подробности нескольких самых жестоких невзгод моей жизни… Часто он прерывал меня, говоря: «Вы несправедливо судите о Провидении и недостаточно доверяетесь доброте Господа». Он в свою очередь рассказал мне о невзгодах, омрачавших его жизнь, и заверил меня, что всегда находил самое большое утешение в молитве и вере в Бога».