Анастасия Ширинская - Бизерта. Последняя стоянка

Она знала, что я приехала из Бизерты, но для нее это была Бизерта 20-х годов, а я — восьмилетней девочкой.

— Ты приехала из Севастополя?! — воскликнула она радостно.

Я не пыталась ее поправить. Для нее «Севастополь-Бизерта» было одним целым: два города, навсегда слившиеся воедино…

И она добавила с какой-то неожиданно сдержанной страстью:

— Если бы ты знала, как мне туда хочется!

Для многих прибывших в Бизерту Севастополь был родным городом. Они могли говорить о нем часами, с оживлением обмениваясь воспоминаниями. С тоской описывали они широкие, засаженные деревьями бульвары, элегантные набережные, изумительный вид на Южную бухту…

К тоске по родному краю примешивались горькие сожаления о навсегда прошедших временах, беззаботных и веселых годах потерянной молодости.

Мягкий морской климат Крыма манил людей на улицы, гуляли подолгу. Ходили слушать музыку на Приморский бульвар, где под открытым небом играли оркестры, а любители морского царства толпились у Аквариума.

Молодых модниц притягивал Нахимовский проспект с его роскошными магазинами и элегантными витринами.

Исторический бульвар в районе Четвертого бастиона, прославившегося в Крымскую кампанию, был излюбленным местом прогулок.

Самый веселый бульвар, Мичманский, весь в зелени, поднимался в гору, прямо к теннисным площадкам, — бульвар молодежи, первых встреч, нежных свиданий, первой любви.

Графская пристань с античной колоннадой и огромными львами вела к обширной площади, в центре которой до сих пор стоит памятник Нахимову; справа была очень комфортабельная гостиница «Кист», слева — Офицерское собрание.

В Севастополе жилось уютно не только людям, животные тоже не были забыты: генерал Кульстрем, губернатор Севастополя, позаботился о том, чтобы в парках кошки и собаки могли напиться. Полвека спустя его дочь, Евгения Сергеевна Иловайская, объезжала на велосипеде улицы Бизерты в поисках больных и покинутых животных: приютить, накормить, полечить. Почти до 90-летнего возраста она одна воплощала в себе все Общество покровительства животным.

Все это я узнала, конечно, много позже, уже в Африке, из воспоминаний севастопольцев. Единственное, что я лично очень хорошо помню, это сильное впечатление, которое произвела на меня севастопольская Панорама. Когда я пыталась потом объяснить, что меня так поразило, я не могла даже сказать, где мы были: ни музей, ни театр, ни поле битвы.

Мы с мамой стояли в центре самого сражения, и вокруг нас все жило. Люди строили укрепления, уносили раненых, грелись у костров в слабом мерцании раскаленных углей, и нельзя было различить, где живопись, где скульптура, а где просто предметы в этом, казалось, огромном поле.

Совсем близко от нас — мальчик помогает у пушки своему отцу-матросу, и я полюбила мальчика, потому что он любил своего папу и любил Севастополь…

Посещение Панорамы было одним из наших редких выходов в город.

Мы жили на Корабельной стороне, в квартале, весьма отдаленном от центра. Чтобы до него добраться, надо было объехать трамваем всю Южную бухту, открытую всем ветрам.

Это был совсем иной мир — район казарм, построенных для зимних квартир моряков, и флигелей для семей военных. Но и здесь, как везде в Севастополе, история еще жила: мы часто ходили гулять на расположенный неподалеку знаменитый Малахов курган.

За Корабелкой простиралась Слободка — рабочее предместье, окраина.

Перед флигелями, вдоль моря, тянулась широкая улица, по которой проходили похоронные процессии, так как новое кладбище находилось совсем близко.

— Видишь, это кавалериста хоронят, — говорила мне мама, указывая на лошадь, которая, понурив голову, шла за катафалком.

До сих пор осталось во мне от этой картины чувство бесконечной жалости, но, как и тогда, я не могу сказать, кого я больше жалела: кавалериста или его лошадь.

В пустой и холодной квартире мы были уже беженцы, прибывшие с севера.

Для меня Россия была не здесь. Настоящей была Россия первых пяти лет моей жизни. Счастливая Россия, Россия, которую мы потеряли!..

Первые пять лет моей жизни, с 1912 по 1917 год, обогатили ее навсегда.

Мои сестры, намного моложе меня, родились в тяжелые годы революции, и казалось мне, что они остались «за дверью» волшебного, сказочного детства, что они ничего не видели, ничего не знают… не знают даже наших родителей.

Я родилась 23 августа 1912 года в родовом имении моих прадедов, около — тогда еще села — Лисичанска.

Потом мы жили на Балтике переезжали из порта в порт, меняли меблированные квартиры, и даже если жизнь и была полна интереса и новых впечатлений, я знала, что летом мы вернемся домой в Рубежное, где мне все знакомо, где все свое, где всех я знала…

Удивительным образом запечатлелись в моей памяти детские воспоминания, отрывки картин, любимые лица.

Рубежное навсегда останется для меня Россией — той, которую я люблю: белый дом с колоннами и множеством окон, открывающихся в парк, запах сирени и черемухи, песнь соловья и хор лягушек, поднимающийся с Донца в тихие летние вечера.

На старых фотографиях дом все еще живет своей мирной жизнью XIX века, которой не коснулись потрясения XX; тихая жизнь, которую я еще застала.

Самые известные русские писатели воспевали Украину. Все дети знали наизусть описания ее ночей, ее рек «чище серебра», ее безграничных степей и цветущих хуторов, утопающих в вишневых рощах.

«Ты знаешь край, где все обильем дышит?»

И я знала!

Я открывала этот мир восхищенным взглядом детства. Небо — такое высокое и чистое, это небо совсем маленького ребенка, который рассматривает его из своей колыбели, внимательно следя за легким полетом облаков. Игра солнца сквозь листву, светлые и темные пятна по земле — это тот мерцающий, зыбкий мир, в котором ребенок делает свои первые, неуверенные шаги.

От лета к лету, по мере того как росла, я понемногу открывала этот зачарованный край, который, как мне казалось, простирался в бесконечность.

Тенистые аллеи лучами разбегались во всех направлениях от овальной площадки в центре парка, множились в тропинках, сбегавших с холма к Донцу, к лесу, в поля… Главная аллея, усаженная густой сиренью, исчезала в рощах вишен, яблонь, груш…

Удивительно явственно предстают перед взором картины прошлого, когда прошлое запечатлено в сердце!

Там, у Донца, дом, вероятно, давно уже не существует. Но он живет еще в Бизерте на фотографиях в дубовых рамках, которые папа сам для меня сделал.

Для всех — это лишь фасад на пожелтевшем картоне, и только лишь одна я могу распахнуть двери и войти в этот дом.