Стефан Цвейг - Корона и эшафот

Так каждый из нас рассматривает процесс короля через призму своих личных видов: одни, по-видимому, трепещут наказания за свое мужество; другие еще не окончательно отказались от монархии и боятся примера гражданской доблести, который скрепил бы дух общественности и единства республики. Все мы судим друг друга строго, скажу даже, с яростью. И в то же время, точно желая подорвать энергию народа и стремление к свободе, мы едва касаемся в своих нападках общего врага; зараженные слабостью или преступлением, мы озираемся друг на друга, прежде чем нанести первый удар. Мы ищем свободы, а сами впадаем в рабство друг у друга; мы стремимся к природе и живем вооруженные, как свирепые дикари; мы хотим республики, независимости и единства, а между тем разъединяемся и щадим тирана!

Граждане, если римский народ после шести веков добродетели и ненависти к царям, если Великобритания после смерти Кромвеля увидели возрождение монархии, несмотря на огромную трату энергии, то чего не должны страшиться у нас добрые граждане, друзья свободы, видя, как секира дрожит в наших руках и как народ, в первый же день свободы, чтит воспоминание о своих цепях! Какую республику хотите вы учредить среди нашей личной борьбы и общих слабостей! Здесь ищут закона, который позволил бы наказать короля; но даже при монархическом режиме, если он и был неприкосновенным, то лишь для каждого гражданина в отдельности, ибо между народом и королем уже не существует естественной связи. Иногда нация, заключая общественный договор, может дать своим должностным лицам привилегию неприкосновенности, заставляющую уважать права всех и обязывающую к повиновению каждого. Но эта неприкосновенность должна служить интересам народа; а поэтому никто не имеет права обращать против него ту привилегию, которую он может давать и отнимать по своему желанию. Таким образом, неприкосновенность Людовика кончается там, где начинаются его преступления и народное восстание. Если бы его считали неприкосновенным и после того, если б даже это являлось спорным вопросом, то пришлось бы заключить, что он не мог быть низложен и что он вправе угнетать нас за ответственностью всего народа.

Общественный договор есть контракт граждан между собою, а не контракт граждан с правительством. Не взяв на себя обязательств, нельзя вступить в договор; следовательно, Людовик, который не взял на себя никакого обязательства, не подлежит гражданскому суду. Мнимый договор был настолько деспотическим, что обязывал только граждан, а не короля; подобный договор, конечно, не имеет силы, ибо законно только то, что находит санкцию в морали и природе.

Но даже оставляя в стороне все эти мотивы, побуждающие вас судить Людовика не как гражданина, а как бунтовщика, — какое право имеет он требовать гражданского суда на основании нашего обязательства, в то время как сам он явно нарушил единственное взятое им на себя обязательство — охранять нашу жизнь? Это была бы поистине претензия тирана — требовать, чтобы его судили на основании тех законов, которые попраны им же самим! К чему вам вести следствие и возбуждать процесс о гибельных планах короля, когда его преступления всюду записаны кровью народа, когда потоки крови ваших защитников, пролитой по его приказанию, докатились до ваших ног? Разве не делал он смотра войскам перед решительной битвой? Разве не бежал он, вместо того чтобы помешать им стрелять в народ? И вам предлагают судить его как гражданина, тогда как вы сами признаете, что он не был гражданином!

Судить короля как гражданина! Эта мысль изумит бесстрастное потомство. Судить — значит применять закон. Закон есть юридическое отношение. Какое же юридическое отношение возможно между человечеством и королями? Что общего между Людовиком и французским народом, чтобы щадить его после измены? Встанет когда-нибудь сильный духом и скажет, что короля надо судить не за особые проступки по управлению, а за то уже преступление, что он был королем! Ибо ничто в мире не может оправдать этой узурпации; и какими иллюзиями, какими условностями ни окружала бы себя королевская власть, она является вечным преступлением, против которого имеет право восстать и бороться каждый гражданин; она представляет одно из таких посягательств, которые не могут быть оправданы даже ослеплением целого народа. Такой народ подает пример нарушения законов природы, возложившей на людей тайную миссию повсюду искоренять господство. Царствовать без вины нельзя: безумие такого захвата власти слишком очевидно. Всякий король — мятежник и узурпатор. Разве сами короли иначе относились к так называемым узурпаторам их власти? Разве не судили память Кромвеля, а между тем Кромвель был узурпатором не больше Карла I; ибо если народ столь низко пал, чтобы позволить тиранам господствовать над собою, то корона принадлежит первому встречному и не может считаться более законной и священной на голове одного, нежели на голове другого.

Нам говорят, что король подлежит суду трибунала, как и всякий гражданин; но трибуналы введены только для членов гражданского общества. Какое право имел бы трибунал вернуть стране господина, оправдав его? Как мог бы он ссылаться на общую волю? Граждане, трибунал, который должен судить Людовика XVI, — не судебное учреждение, это — политический совет; законы, которыми мы должны руководиться, — это законы международного права. Судить его должны вы, Людовик — чужой среди нас; он не был гражданином до своих преступлений, он не пользовался избирательным правом, не отбывал воинскую повинность; тем менее его можно назвать гражданином после всех его преступлений. Какое вопиющее нарушение правосудия — возвести короля в звание гражданина только для того, чтобы осудить его! Обыкновенно человек, совершив преступление, выходит из гражданского общества; а Людовик войдет в него именно благодаря своим преступлениям! Не упускайте из виду, что в каком духе вы осудите короля, в таком же и устроите свою республику. Теория вашего суда будет теорией вашего правления; мера вашей философии в этом процессе будет и мерой свободы в вашей конституции.

Повторяю еще раз, короля нельзя судить по законам страны, или, вернее, по гражданским законам. Законы Рима не давали никаких оснований для суда над Тарквинием, законы Англии — для суда над Карлом I. Их судили на основании международного права, с ними поступали как с чужестранцами, как с врагами: вот что оправдывало эти расправы, а вовсе не пустые формальности, в принципе которых лежит соглашение граждан, выраженное в общественном договоре.

Приговор над бывшим королем нет надобности предлагать на утверждение народа. Народ может, конечно, устанавливать законы по своей воле, ибо они важны для его счастья. Но стереть преступления тирании не в силах даже народ: право восстания против тирании есть право личное — весь державный народ не мог бы принудить и одного гражданина простить тирану. Если допустить, что вы великодушно оправдаете его, тогда, действительно, ваш приговор должен быть подвергнут ратификации народа; ибо если даже акт верховной власти не может заставить хотя бы одного гражданина простить тирану, то тем более ваш приговор не может быть обязателен для всего державного народа.