Рудольф Баландин - Охота на императора

«Ваше Императорское Величество, всемилостивейший Государь! Вполне сознавая весь ужас злодеяния, совершенного мною под давлением чужой злой воли, я решаюсь всеподданнейше просить Ваше Величество даровать мне жизнь единственно для того, чтобы я имел возможность тягчайшими муками, хотя в некоторой степени искупить великий грех мой. Высшее судилище, на приговор которого я не дерзаю подать кассационную жалобу, может удостоверить, что, по убеждению самой обвинительной власти, я не был закоренелым извергом, но случайно вовлечен в преступление, находясь под влиянием других лиц, исключавшим всякую возможность сопротивления с моей стороны, как несовершеннолетнего юноши, не знавшего ни людей, ни жизни.

Умоляя о пощаде, ссылаюсь на Бога, в которого я всегда веровал и ныне верую, что я вовсе не помышляю о мимолетном страдании, сопряженном со смертной казнью, с мыслью о котором я свыкся почти в течение месяца моего заключения, но боюсь лишь немедленно предстать на страшный суд божий, не очистив моей души долгим покаянием. Поэтому и прошу не о даровании мне жизни, но об отсрочке моей смерти.

С чувством глубочайшего благоговения имею счастье именоваться до последних минут моей жизни Вашего Императорского Величества верноподданным. Николай Рысаков».

Аркадий Тырков, арестованный в ночь с 13 на 14 марта по оговору Рысакова, признавался, что ни разу не испытал к нему враждебного чувства: «Это был еще совсем юный, добродушный и жизнерадостный провинциал. Вчера — еще просто мальчик в самом разгаре, если так можно выразиться, своей непосредственности, сегодня — цареубийца… сам бросивший первую бомбу. Он видел кровь посторонних людей, пострадавших от его снаряда… Он видел толпу, сбегавшуюся к месту катастрофы, у которой в глазах был ужас пред совершившимся и негодование к нему, Рысакову… На суде, мне помнится, он говорил, что он совсем не террорист, а мирный деятель. Этим заявлением, наивным с первого взгляда, он не отрицал, конечно, факт метания бомбы, а отгонял от себя и от других мысль, что он может вообще убивать людей. Таким образом, не один только животный инстинкт самосохранения, а более сложный комплекс чувств душил его с такой силой, что лишил всякого самообладания и бросил целиком во власть чужой воли.

Рысаков был, как говорили, способный юноша, хорошо знал математику. Память у него была очень точная и, вероятно, развитое воображение. В нем ходила какая-то скрытая, не развернувшаяся еще силушка (к его приземистой, широкоплечей фигуре с большой головой это слово вполне применимо), но вся беда в том, что ему слишком рано дали такую ответственную роль…

Таких людей клеймят ужасным словом предатель, и этим исчерпываются все счеты с ним. Мне хотелось показать, что… он заслуживает только жалость, а не презрение».

Отдавая должное добрым чувствам благородного Тыркова по отношению к тому, кто выдал его, учтем свидетельство более убедительное — самого Рысакова. В прошении о помиловании он покривил душой. Написал, будто был вовлечен в преступление под воздействием чужой злой воли, сослался на свою веру в Бога и стремление покаяться. Однако он сам вызвался стать террористом. Где же его искренность в данном письме? Чувствуется голос духовно сломленной личности. Называет себя имеющим счастье считаться верноподданным императора, тогда как всего лишь месяц назад бросил бомбу под карету предыдущего царя…

2 апреля, накануне казни, Рысаков пишет еще одно, последнее показание, в отчаянной надежде убедить власти сохранить ему жизнь. Выдав уже всех, кого мог, он предлагает себя в агенты для выслеживания революционеров. Вот фрагменты его записки:

«Террор должен кончиться во что бы то ни стало. Общество и народ должны отдохнуть, осмотреться и вступить на мирный путь широкого развития гражданской жизни.

К этим мыслям меня привела тюрьма и агитационная практика.

Из нас, шести преступников, только я согласен словом и делом бороться против террора. Начало я уже положил, нужно продолжить и довести до конца, что я также отчасти, а пожалуй и всецело, могу сделать. <���…> До сегодняшнего дня я выдавал товарищей, имея в виду истинное благо родины, а сегодня я товар, а вы купцы. Но клянусь вам Богом, что и сегодня мне честь дороже жизни, но клянусь и в том, что призрак террора меня пугает, и я даже согласен покрыть свое имя несмываемым позором, чтобы сделать все, что могу, против террора.

В С.-Петербурге, в числе нелегальных лиц, живет некто Григорий Исаев (карточка его известна, но он изменился), адреса его не знаю. Этот человек познакомил меня с Желябовым, раскрывшим предо мной широко дверь к преступлению. <���…> По предложению Григория в субботу, в день бала у медиков-студентов, я вывез с вокзала Николаевской железной дороги [два ящика] с зеркалами, каждый по 4 пуда, в которых находился, как мне он объяснил, типографский станок. Точно нумер ломового извозчика не помню, но разыскать его могу вскоре. Довез станок по Садовой до Никольского рынка, где сдал Григорию. Если бы я воспроизвел некоторые сцены пред извозчиком, то он непременно бы вспомнил, куда свез два ящика с зеркалами.

Где живет Григорий, не знаю, но узнать, конечно, могу, особенно, если знаю, что ежедневно он проходит по Невскому с правой, от Адмиралтейства, стороны. Если за ним последить, не торопясь его арестовать, можно сделать весьма хорошие открытия: 1) найти типографию, 2) динамитную мастерскую, 3) несколько "ветеранов революции". <���…> Я предлагаю так: дать мне год или полтора свободы для того, чтобы действовать не оговором, а выдачей из рук в руки террористов. Мой же оговор настолько незначителен, знания мои неясны, что ими я не заслужу помилования. Для вас же полезнее не содержать меня в тюрьме, а дать некий срок свободы, чтобы я мог приложить к практике мои конспиративные способности, только в ином направлении, чем прежде. Поверьте, что я по опыту знаю негодность ваших агентов. Ведь Тележную-то улицу я назвал прокурору Добржинскому. По истечении этого срока умоляю о поселении на каторге, или на Сахалине, или в Сибири. Убежать я от вас не могу — настоящее мое имя получило всесветную печальную известность. Одним словом, в случае неустойки с моей стороны, не больше как чрез неделю я снова в ваших руках. Намечу вам свой план:

1) По Невскому я встречу чрез 3—4 дня Григория и прослежу за ним все, что возможно, записав сведения и представив по начальству.

2) Коновкин, после моего ареста перешедший на нелегальное положение, даст мне новую нить. Я его узнаю вскоре на Васильевском острове, куда он часто ходит.

3) Кондитерская Кочкурова, Андреева, Исаева и т.п. столкнет меня с Верой Филипповой, урожденной Фигнер, и по ней я могу наткнуться на многие конспиративные квартиры. <���…>