А Самсонов - Знать и помнить

И. Эренбург пишет в мемуарах о самоубийстве военного журналиста генерал-майора М. Р. Галактионова. Он был контужен "ударной волной ежовщины"; застрелился после пресс-конференции, на которой американские журналисты задали ему вопрос: "Может ли советский журналист потребовать отставки Сталина и замены его хотя бы Молотовым или Литвиновым?" Страшно было не только отвечать - страшно было слышать это...

Надежда Мандельштам вспоминает, как знакомые при встрече с ней и с опальным мужем перебегали на другую сторону улицы. Точно такой же случай запомнился и мне в детстве. В 1952 году мне было пять лет, и я помню, как из нашего дома исчез сосед-шофер дядя Володя. Впоследствии оказалось, что он, будучи за городом, попал в автокатастрофу, был несколько дней без сознания. Документов при нем не было, и личность его долго не могли установить, а когда установили, то не сразу сообщили семье о случившемся. За неделю или полторы, которые он отсутствовал, среди соседей пронесся слух, что его "забрали органы".

И этого было достаточно, чтобы соседи подвергли остракизму его семью. При встрече с его женой соседи перебегали на другую сторону улицы. Соседка, ребенка которой спасла жена Володи во время сердечного приступа, захлопнула дверь перед ее носом. Соседские дети кидали камни в ее детей и обзывали "немцами". Я сначала не хотел этого делать, но сладкий яд безнаказанной травли сидит в каждом из нас. Я уже нагнулся за камнем, я уже кричал, но мать схватила меня за руку.

В 1971 году я приехал в гости к своему дяде, подполковнику медицинской службы, кандидату медицинских наук.

Черт меня дернул упомянуть за столом, что у меня с собой стихи, которые редакторы в моем городе не публикуют и которые я хочу показать редакторам в его городе. Но первым "редактором" стал дядя: "Я с тобой буду говорить об этих стихах по стандартам тридцать седьмого года. Вот этот стих - 10 лет, за этот - 15, а за этот - 25..." Я пытался объяснить, что неопубликованные стихи - не значит запрещенные. Но куда там!..

В 1978 году инструктор Горловского ГК КПУ вызвал секретаря общества книголюбов Людмилу Ильиничну Светлицу: "На вечере, посвященном футуристам, ваш подопечный Гланц читал антисоветских поэтов". - "Что вы, каких антисоветских? Он читал Маяковского и Пастернака!" - "Пастернак антисоветский поэт". - "Но, позвольте, его ведь печатают!" Тогда инструктор торжествующе показал ей свой текстовой анализ вечера: оказывается, два стихотворения Пастернака - "Гамлет" и "Август", которые я читал на вечере, к 1978 году еще не были опубликованы (их напечатали в

1980-м).

Вернусь к эпизоду, с которого начал свое письмо. Когда Володя возвратился, самое страшное, на мой взгляд, заключалось в том, что ни он, ни жена на соседей нисколько не обиделись. Они восприняли их поведение как совершенно нормальное, само собой разумеющееся. Они бы, наверно, и сами так поступили, если б это случилось с кем-то другим.

Самое страшное в тоталитарных диктатурах - даже не убийство, а растление душ. Самое страшное - не тогда, когда за человеком приходят ночью и уводят в ночь. Самое страшное - когда при солнечном свете его друзья перебегают на другую сторону улицы.

Страшно, когда из библиотек изымают книги опальных авторов. Но еще страшнее, когда человек в собственной квартире тайком уничтожает эти книги. Помните слова Фадеева по поводу санкционированного им временного изъятия романа Эренбурга "Падение Парижа"? "Я проявил политическую перестраховку в лучшем смысле этого слова", Что же говорить о худшем смысле этого слова - "перестраховка", корень в котором все тот же "страх"?

Волна страха и ненависти могла бы и приутихнуть за 34 года, прошедшие после смерти Сталина. Но затухнуть ей не давали и те, кто заставлял писать покаянные "объяснительные", и те, кто их писал, черня друзей и выгораживая себя.

Сталинизм не победишь одним изъятием портретов и переименованием городов. Сталинизм - это прежде всего страх. Страх перед начальством, перед неверными друзьями, перед самим собой. И когда умрет страх, умрет и сталинизм. Победа над страхом - самое важное в искоренении ошибок прошлого.

22 июня 1987 г.

А. П. Охрименко, журналист,

65 лет, г. Москва

ЧИСТЫЙ ПЕРЕУЛОК,

ЧЕРНЫЕ РАССВЕТЫ

Рано утром меня разбудил резкий звук - у подъезда нашего дома затормозила машина.

Из-за шкафа, где стояла моя постель, я услышал, как встал и подошел к окну отец. Тогда, в 1938 году, по нашему Чистому переулку, что идет от Кропоткинской улицы к Арбату, машины ходили редко, а если останавливались у какого-нибудь дома, значит, за кем-то приехали. И каждый раз, когда на рассвете машина оказывалась у нашего подъезда, отец подходил к окну...

Вот и сегодня он стоял у окна. Прошло несколько минут. О чем думал? Об этом я узнал от него позже, когда волна арестов пошла на убыль, году в сороковом.

Глядя в окно, отец слово в слово мысленно повторял записку В. И. Ленина, сыгравшую важнейшую роль в его жизни. Она была адресована "тт. Енукидзе, Л. Б. Каменеву, Е. Д. Стасовой" [Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 51, с. 83 - 84.] В записке после фамилий адресатов говорилось:

"Очень прошу устроить помощь, одежду, квартиру, продовольствие, подателю, тов. Петру Охрименко, Если будут трудности того или иного рода при оказании помощи, очень прошу созвониться со мной.

12X1.1919

В. Ульянов (Ленин)".

Впоследствии в своих опубликованных воспоминаниях отец писал: "С этой запиской я обратился во ВЦИК, к А. С. Енукидзе. Встреча с ним в Кремле осталась в моей памяти навсегда. Крупный, широкоплечий, большого роста, по виду суровый и неприступный, он оказался очень чутким человеком. С каким вниманием, можно сказать благоговением, читал он записку Ленина, с какой теплотой произносил имя вождя!" [Охрименко П. Воспоминания о В. И. Ленине. - В. И. Ленин в воспоминаниях писателей. М., 1980, с. 198].

А. С. Енукидзе расспросил отца об истории получения этой записки. А история была непростая. Отец, секретарь исполкома Мелитопольского уездного Совета, летом 1919 года вместе с другими партийными и советскими работниками при наступлении частей Деникина, уже занявших подступы к Мелитополю, переправился на другой берег Днепра и спустя некоторое время оказался в голодной Москве.

Приют он нашел в семье сестры жены, но чувствовал, что он в тягость ведь у него не было работы, а значит, и пайка...

Отец хорошо знал английский язык - после революции 1905 года, в которой он участвовал, эмигрировал в Америку, где прожил несколько лет. И теперь решил попробовать свои силы в переводе с английского художественной литературы. Он перевел стихотворение Эдварда Карпентера "Англия, восстань!" и 6 ноября 1919 года принес его в "Правду". Там он встретил Марию Ильиничну Ульянову, секретаря редакции, которая, узнав о цели его прихода, привела отца к редакторам Н. Л. Мещерякову и А. А. Сольцу. После того как отец по их просьбе вслух прочел стихотворение, Мещеряков позвонил выпускающему и спросил, непоздно ли сдать в набор стихи для завтрашнего праздничного номера. Оказалось, что непоздно, хотя было уже около пяти часов вечера.