Константин Богданов - Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры

Настоящий коммунист — это человек, который в коммунистическом Завтра был, видел счастливую жизнь на земле, прикоснулся уже к этой жизни. <���…> В мыслях своих переносился, внутренним взором видел, сердцем прикоснулся. И отпущен он оттуда на короткий срок, для того чтоб рассказать о ней людям, сказать, что близко она, и дорогу указать. А придется с боями идти — биться в первом ряду, вдохновлять и вести, жизнь положить, если надо… [17] Крон А. Пьесы и статьи о театре. М., 1980. С. 330.

Приведенное рассуждение подразумевает представление об истории, превращающее современность в некое квазисакральное переживание того, что уже произошло в будущем. Применительно к христианской историософии Карл Лёвит удачно определил такую ситуацию (теоретически воспроизводящую ход мысли, известный европейской философии начиная с Платона, у которого обретение истины тоже есть своего рода воспоминание о будущем — воспоминание души о том, что было ей дано до ее рождения в мир) как «совершенное настоящее» (perfectum praesens) [18] Löwith К. Weltgeschichte und Heilsgeschehen. Die theologischen Voraussetzungen der Geschichtsphilosophie. 2. Aufl. Stuttgart, 1953. S. 168. . Повторение в этом случае — залог того, что будущее предопределено хотя бы в отношении своего прошлого. Сколь бы туманным ни виделось советскому человеку коммунистическое завтра, он мог быть уверен, что у этого завтра останется сегодняшнее позавчера: Ленин, Сталин, революция, Отечественная война, первые полеты в космос и т. д. Вся риторика советской и особенно сталинской пропаганды предсказуемо строилась на фигуре воспоминания [19] См. недавнее исследование, специально посвященное идеологическому конструированию памяти о революции 1917 года: Corney F. C. Telling October. Memory and the Making of the Bolshevik Revolution. Ithaka; London: Cornell UP, 2004. , обязывавшего к такому переживанию истории, в которой время то ли остановилось, то ли движется по кругу — подобно смене времен года (вспомним стишок советского времени: «Прошла весна, настало лето, — спасибо Партии за это!»).

Лучше всего вышесказанное иллюстрируется применительно к советской культуре сталинского времени, и прежде всего применительно к ее главному творцу — самому Сталину. По выводу Бориса Илизарова, детально изучившего личную библиотеку и маргиналии Сталина-читателя, любимым историком вождя «без всяких скидок» следует считать академика Роберта Виппера — автора книг «Очерки истории Римской империи» (1908), «Древняя Европа и Восток» (1916) и «История Греции в классическую эпоху. IX–IV вв. до Р.Х.» (1916), обильно испещренных сталинской рукой [20] Илизаров Б. С. Сталин. Штрихи к портрету на фоне его библиотеки и архива // Новая и новейшая история. 2000. № 3/4 (цит. по электронной версии: http://vivovoco.nns.ru/VV/PAPERS/ECCE/STALIB.HTM#3). См. также: Perrie М. The Cult of Ivan the Terrible in Stalin’s Russia. Studies in Russian and Eastern European History. New York: Palgrave, 2001. P. 12, ff. . Исследователь-архивист не останавливался на исторической концепции Виппера: между тем последняя замечательна именно тем, что проективные историософские концепции неизменно описывались Виппером как концепции ретроспективные. Особенно недвусмысленно Виппер высказывался о социализме, видя в нем не проект будущего, но современный отклик на опыт прошлого — на уже известные из истории попытки создания общественного строя, основанного на «добровольно-принудительном» труде [21] Виппер P. Очерк истории социализма в новейшее время. См. также: Виппер Р. Ю. Общественные учения и политические теории. М., 1925.; Виппер Р. Круговорот истории. Берлин, 1923. . «Человек эпохи сталинизма» изначально призван к тому, чтобы быть избавленным от страха перед историей ритуальным возвращением к неизменной святыне — истории партии (печатный текст канонического «Краткого курса истории ВКПб» характерно заканчивался крупно набранным извещением: «Конец») [22] См. интерпретацию этой концовки как обозначения итога нарратива и, соответственно, самой истории: Добренко Е. Между историей и прошлым: писатель Сталин и литературные истоки советского исторического дискурса // Соцреалистический канон / Под общ. ред. X. Гюнтера и Е. Добренко. СПб.: Академический проект, 2000. С. 670–671. и ее корифею — «Ленину сегодня» (впервые в агиографическом пылу так назовет Сталина Анри Барбюс) [23] В макете «Краткой биографии И. В. Сталина» выражение «Сталин — это Ленин сегодня» сам Сталин отредактировал развернутым периодом, украсившим изданный текст: «Сталин — достойный продолжатель дела Ленина, или, как говорят у нас в партии, Сталин — это Ленин сегодня» (Материал для Президиума ЦК КПСС «О биографии И В. Сталина» // Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. С. 659). . Не удивительно и то, что политико-теологический портрет сталинского правления строился на идее вездесущности Сталина, присутствие которого мыслилось всевременным и повсеместным:

Шахтер, опускаясь под землю, связывает с именем Сталина свои рекорды. Кузней на заводе посвящает свои достижения великому вождю. Колхозник, борясь за новый урожай, клянется именем Сталина. Ученый, садясь за письменный стол, мысленно беседует со Сталиным [24] Гулиа Г. Имя любимого вождя // Побежденные вершины. Ежегодник советского альпинизма. 1950. М., 1950. С. 7. .

Цитаты и примеры, созвучные вышеприведенному пассажу, можно приводить страницами, но именно поэтому сомнительно полагать, что их появление продиктовано исключительно сервилизмом, страхом или беспринципным цинизмом [25] О характере и масштабах сталинского культа в художественной литературе можно судить, в частности, по сводке образцовых примеров в: Черемнин Г. С. Образ И. В. Сталина в советской художественной литературе. М., 1950. Исследование на эту тему: Marsh R. J. Images of Dictatorship: Portraits of Stalin in Literature. London; New York, 1989. . Более оправданными в этих случаях представляются объяснения, дополняющие рассуждения о социальных механизмах идеологического контроля психологическими наблюдениями за типологически схожими примерами массовой истерии и коллективного психоза, обнаруживающего не только политико-идеологические, но также религиозные и фольклорно-этнографические аналогии. Здесь, быть может, достоин грустной иронии тот факт, что в российской истории примеры массовых истерий, демонстрирующих (по знаменитой формулировке Гюстава Лебона) «замену сознательной деятельности индивидов бессознательной деятельностью толпы», спорадически давали о себе знать на протяжении всего XIX столетия (массовые формы «кликушества», широкое распространение хлыстовства и скопчества) [26] Панченко A. A. Христовщина и скопчество: фольклор и традиционная культура русских мистических сект. М., 2002. , но участились именно в конце XIX — начале XX века, положив начало социально-психологическим, этнографическим и религиоведческим исследованиям закономерностей коллективного (само)внушения. Основоположники таких исследований в отечественной науке — И. М. Балинский, А. А. Токарский, В. Н. Ергольский, В. Х. Кандинский, Н. В. Краинский, П. И. Якобия, В. И. Яковенко, но прежде всего И. А. Сикорский и В. М. Бехтерев — рассматривали бытовые проявления массовой одержимости («Малеванщина», «Тираспольские самопогребения», «Балтское движение», деятельность Б. Ваисова в Казанской губ., «дело Бейлиса» и др.) как результат «патологического подражания», «индуцированного умопомешательства», обнаруживающего психоконтагиозный эффект, усиливающийся при определенных социальных условиях (наличии сильного психологического лидера, групповой обособленности, роли медиальных средств и т. д.) [27] См., напр.: Кандинский В. Х. Нервно-психический контагий и душевные эпидемии // Кандинский В. Х. Общепонятные психологические этюды (очерк истории воззрений на душу человека и животных). М., 1881 (первая публикация работы: Природа. 1876. № 2); Яковенко В. И. Индуцированное помешательство (folie a deux) как один из видов патологического подражания. СПб., 1887; Токарский А. А. Психические эпидемии. М., 1893; Токарский А. А. Мерячение и болезнь судорожных подергиваний. М., 1893; Сикорский И. А. Психопатическая эпидемия 1892 г. в Киевской губ. Киев, 1893 (научные достоинства работ Сикорского не должны заслонять, конечно, деятельностного антисемитизма ученого, убежденного в антропологически расовом родстве религиозной одержимости и революционного утопизма; подробно: Менжулин В. Другой Сикорский. Неудобные страницы истории психиатрии. Киев, 2004); Бехтерев В. Роль внушения в общественной жизни. СПб., 1898; Краинский Н. В. Порча, кликуши и бесноватые как явления русской народной жизни / Предисловие В. М. Бехтерева. Новгород, 1900; Якобий П. Религиозно-психические эпидемии // Вестник Европы. 1903. Кн. 10–11. С. 732–758, 117–166; см. также: Рохлин Л.Л. К истории отношений отечественной психиатрии и социальной психологии // Психологический журнал. 1981. № 3. С. 150–156; Щиголев И. И. Психические эпидемии и отечественная психиатрия // Московский психологический журнал. 2007. № 4 (http://magazine.mospsy.ru/nomer4/shig01.shtml). . Социальные проявления революционного утопизма описывались (уже у Кандинского, а позже у Сикорского и Бехтерева) схожим образом. В послереволюционные годы такие описания детализует работавший в Праге после своей эмиграции из России профессор психиатрии Г. Я. Трошин, подразделявший многообразие социальных форм «психической заразительности» на формы «коллективного психоза», этнографические эпидемии, а также демономанические, идейные, революционные и бытовые эпидемии «текущего времени» [28] Трошин Г. Я. О строении психоза. Прага, 1923. См. также: Щиголев И. И. Ретроспектива психических заболеваний в России. Введение и Глава 2 «Материалы, способствовавшие исследованию психических контагий» // Московский психологический журнал. 2007. № 3 (http://magazine.mospsy.ru/nomer3/shig01.shtml). О высылке Трошина из России: Малышева С. Ю. Казанские профессора — пассажиры «философского» парохода // Культурная миссия Российского Зарубежья. История и современность. М., 1999. С. 53–60. . Характерно при этом, что представления и идеи, транслируемые внутри религиозно-мистических и революционных групп (т. е. групп, в той или иной степени охваченных «психопатическими эпидемиями»), объяснялись Бехтеревым — в предвосхищение этнологическо-семиотических интерпретаций мифа и ритуала — со ссылками на принцип «символической экономии»: «ибо символика стремится заместить сложные явления какими-либо бьющими в глаза и во всяком случае выразительными и легко улавливаемыми знаками» [29] Бехтерев В. М. Коллективная рефлексология. Пг., 1921. С. 358. . В эти же годы называются и наиболее главные источники социальной патологии, выразившейся в российской революции: по мнению Николая Бердяева, таковыми следует считать апокалиптические идеи радикального сектантства [30] Бердяев Н. Русская религиозная психология и коммунистический атеизм. Париж: YMCA, 1931. . В популярной в конце 1920-х годов книге Рене Фюлоп-Миллера «Дух и лицо большевизма» эта идея приобретет «религиоведческую» и фольклорно-этнографическую определенность с оглядкой на традицию хлыстовства [31] Fülop-Miller R. Geist und Gesicht des Bolschewismus. Leipzig; Wien: Amalthea Verlag, 1926. , положив почин поиску возможных аналогий между политической деятельностью большевиков и «многообразием религиозного опыта» в дореволюционной России [32] Из последних работ в этом русле: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М., 1998. См. также: Эткинд А. Русские секты все еще кажутся «obscure» // Эткинд A. Non-fiction по-русски правда. М., 2007. С. 91–107. .