Леонид Млечин - Осажденная крепость. Нерассказанная история первой холодной войны

Однако же реальное отношение к англичанам и американцам в Кремле осталось прежним. Член политбюро Лазарь Моисеевич Каганович с фронта писал Сталину: «С огромным наслаждением прочитал я ваш ответ корреспондентам. Это заслуженный щелчок союзничкам, дали им слегка в зубы. Тут кровью истекаем, а они болтают, отделываются комплиментами и ни черта не делают. Нельзя прикрывать их болтовню чрезмерно деликатным наркоминдельским языком, надо было, чтобы и наш, и их народы знали правду. И как всегда, это сделали вы — коротко, просто, прямо и гениально».

В 1944 году в Москву приехал один из руководителей югославской компартии Милован Джилас. Его принимали Сталин и Молотов. Беседовали с ним очень откровенно, как со своим человеком.

Сталин по-свойски сказал Джиласу:

— Может быть, вы думаете, что мы забыли, кто такие англичане и кто есть Черчилль? У англичан нет большей радости, чем нагадить союзникам. А Черчилль, он такой, что, если не побережешься, он у тебя копейку из кармана утянет. Ей-богу, копейку из кармана! Рузвельт другой — он засовывает руку только за кусками покрупнее. А Черчилль — и за копейкой.

Железный занавес, отделивший Советскую Россию от остального мира, никуда не делся. Ненадолго умерили открытую враждебность по отношению к иностранцам, представителям стран антигитлеровской коалиции.

Кандидат в члены политбюро и секретарь ЦК Александр Сергеевич Щербаков инструктировал журналистов Совинформбюро, в задачу которых входила работа с иностранными корреспондентами:

— Мы предупреждали товарищей, и хочу еще раз сделать предупреждение, что всякого рода встречи, беседы, советы должны быть только с разрешения и ведома руководства.

Встреча с иностранцами даже по служебным надобностям считалась опасной и ненужной. Свободный доступ к иностранной печати не допускался. Ее выписывали в небольшом количестве экземпляров и разрешали читать только доверенным идеологическим работникам. Точно так же, «для служебного пользования», переводили современную политическую и научную литературу. Постоянно проводились чистки библиотек, изымались «крамольные» книги.

Советские люди находились в полной информационной блокаде. Партийная печать сообщала только то, что считалось правильным. И ведь советские журналисты сами знали, что можно писать, а что нельзя. Тем не менее цензорская сеть расширялась с каждым годом. Причем в цензоры набирали людей малограмотных, но бдительных. Они сами ничего знать не хотели и другим не позволяли. Побеседовав с руководителем цензуры — начальником Главного управления по делам литературы и издательств (Главлит) Николаем Георгиевичем Садчиковым, выдающийся ученый академик Владимир Иванович Вернадский обреченно записал в дневнике: «И в руках этих гоголевских типов — проникновение к нам свободной мысли».

Мир рисовался как арена сражения между силами добра и прогресса (Советский Союз и мировое коммунистическое движение) и злобной реакции (весь остальной мир, но прежде всего страны Запада). Капиталистическое окружение, то есть мир за границами СССР, воспринимался как враждебный, как источник прямой угрозы.

Люди, как правило, не подозревали, что страна отрезана от внешнего мира, потому что в газетах постоянно публиковались сообщения о приезде иностранных делегаций, выражавших восхищение увиденным. Но даже вполне лояльным иностранцам тщательно ограничивали возможность общения с советскими гражданами.

Успехи советской власти (реальные или мнимые), неустанно воспеваемые пропагандой, создавали преувеличенное представление о собственной значимости. Запад постепенно терял свое значение даже как источник полезной (и необходимой) современной техники и технологии. Сошло на нет даже ленинское прагматичное западничество — брать на Западе то, чего у нас нет.

Немыслимая прежде система целенаправленного воздействия на умы и души людей оказалась весьма эффективной. Семена ненависти к внешнему миру и одновременно страха перед ним, брошенные в щедро удобренную почву, дадут обильные всходы после войны.