Сергей Сартаков - Свинцовый монумент

- Сочувствую вам, - сказал Гера.

- И я вам сочувствую, Герман Петрович, - сказал Андрей.

Он заметил снисходительный взгляд Геры, которым тот уставился на его обувь.

Конечно, следовало бы специально купить новые летние туфли и еще кое-что, но... не купил. Голова занята была иными заботами. В Детском издательстве попросили срочно переделать рисованный форзац на другой формат. А деньги на покупку, конечно же, были. О деньгах он вообще не думал. Хватало на все, что необходимо. Случались и лишние. Сперва он вносил их в сберегательную кассу на свой личный счет, а потом внезапно опалила сердце статья, прочитанная в "Комсомольской правде", о жестоком истреблении американской бомбардировочной авиацией мирных жителей Вьетнама - Андрей все лишние деньги стал полностью передавать в Фонд мира. И если порою брал себе и еще какую-то дополнительную работу сверх той, что выполнял для Детского издательства и для академического атласа, так делал это, исключительно поддавшись чьей-то настойчивой просьбе или увлекшись возможностью оригинального авторского решения.

А Герману Петровичу Андрей сказал правду. Портреты были не его жанром. Вернее, он написал их всего лишь четыре, те, которые сам признавал, - очень давний акварельный портрет Ольги и начертанный угольным карандашом - Ирины. Да еще маслом, по памяти, Зыбина и Юрия Алексеевича. Он даже слово "написал" трудно соединял с портретом. Только эти четыре были живыми, а все другие, впрочем, могли быть и написаны.

Ему не раз в таких раздумьях приходил на память широко известный роман Оскара Уайльда, в котором сам Дориан Грей оставался неизменно прекрасным, а его развратная душа жила на полотне, созданном кистью художника, и медленно убивала дивное произведение искусства.

Иногда Андрей у себя в мастерской опасливо развязывал тесемки двух отдельно хранящихся папок - кощунственно было бы держать оба эти портрета в одной! - и вглядывался в лица, в глаза Ольги, Ирины... Нет, в противовес портрету Дориана Грея они ничуть не менялись, обе дышали и светились живой красотой, только одна ложной, другая истинной. Не потому ли дышали и светились, что обе остались жить теперь только в рисунке?

Тогда он подходил к портретам Зыбина и Юрия Алексеевича, они стояли в мастерской в самом почетном углу и всегда были прикрыты шелковыми занавесями. Ни тот ни другой с фотографиями не были схожи. То есть схожи лишь в самых броских, характерных чертах, а живое, казалось, осязаемо выступающее из полотна в них было то, что "каменный" Зыбин, вперив гневный и непреклонный взгляд куда-то вдаль, весь внутренне был исполнен глубокого горя, соединенного с заботливостью и теплотой; Юрий же Алексеевич, помешивая в стакане ложечкой чай - такой домашний, крепкий чай! - как бы размышлял о чем-то весьма значительном, известном и доступном только ему, однако ж с готовностью все это щедро отдать другому.

Несколько раз безуспешно попытавшись затащить Андрея в свою веселую компанию, Гера махнул на него рукой:

- "А вы на земле проживете, как черви слепые живут: ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют", - блеснул он своей начитанностью. И, сообразив, что перехватил через край, постарался уравновесить: - Обо мне, впрочем, тоже не споют песен. Зато сказок, то есть сплетен всяких, будут много рассказывать. А это шикарно - известность. Она много стоит. Имею в виду сплетни, имя которым "быль молодцу не в укор" и которые, безусловно, далеки от сличения их с такими нарушениями правил внутреннего распорядка, что грозят выпиской из санатория.

Андрей не стал вступать с ним в спор, понимая, что у Геры просто чешется язык и зудят руки и ноги - дать себе волю в рамках "быль молодцу не в укор", пока не истек срок санаторной путевки. А бессердечников и особенно бессердечниц для его лихих затей найдется в достатке.

Андрей по-прежнему продолжал делать свои "кольцовочки" вокруг озера, теперь откровенно признаваясь в этом Илье Самсоновичу, своему лечащему врачу. Получил от него дружеский выговор и неохотное согласие на катание в лодке по озеру. "Только по-честному, Андрей Арсентьевич, по-честному, не допуская никаких перегрузок".

Он так и делал, принимая за эталон свои перегрузки во время таежных походов. А все свободные часы отдавал рисованию. С натуры. Уходил или уплывал в лодке на противоположный берег озера, выискивал укромный уголочек, садился на высокий бугор, поросший травой, и принимался за работу.

Иногда его захватывал короткий летний дождь. Тогда Андрей укрывался в одной из полюбившихся ему беседок вдали от пешеходной дорожки. Как правило, беседка всегда оказывалась не занятой никем. И даже лирических надписей, вырезанных ножом на скамейке, в ней было меньше, чем в других беседках.

Наконец за обеденным столом появились супруги Зенцовы. Оба постарше Геры, но помоложе Андрея. Спортивного сложения, только с некоторым избытком веса, очень удачно придававшим Николаю Евгеньевичу должную солидность, а его супруге Серафиме Степановне - женское обаяние. Они оказались людьми общительными, но не балагурами, подобно Гере, и много повидавшими во время бесчисленных заграничных поездок. Николай Евгеньевич занимал достаточно солидный пост в "Интуристе" и по характеру своей работы служебными командировками за пределы родной страны, как он сам определил, сыт был по горло. Даже больше. Серафима Степановна учительствовала в младших классах средней школы и в летние каникулы охотно сопровождала мужа в его поездках за рубеж, все удлиняя список совместно с ним посещенных стран.

- Ну удается и в учебное время иногда вырываться недельки на две, особенно если в "экзотику", - объясняла она Андрею. - У нас хорошая обстановка в школе, товарищи идут навстречу, подменяют... Словом, при желании всегда находится выход из положения. В феврале прошлого года, например, Николаю Евгеньевичу открылась пятидневная поездка на Таити. Помните: "Там, на Таити, вдали от событий, от мира, где Сити туман"? И вдруг упустить? Это же неповторимо! Сделали! Сказать откровенно, по образованию и вообще я могла бы работать - много раз предлагали - в аппарате Минпроса на хорошей должности и с хорошей зарплатой. Но зачем мне все это? Без шуток сказала однажды в кадрах Минпроса: случится, переведут Николая Евгеньевича на другую работу, без выездов за границу, тогда и я ваша.

- А сейчас вы чья? - полюбопытствовал Андрей.

- Без под-вохов! - погрозила пальчиком Серафима Степановна. - Вот вы, художник, согласились бы стать чистым службистом у себя, не знаю, как там называется ваша главная контора? Приходить и уходить по звонку.

- Нет, не согласился бы, - сказал Андрей. - Но меня работать в "конторе" и не приглашали. А вам ведь, Серафима Степановна, "много раз предлагали". Значит, вы там нужны?