Лев Кокин - Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском

— Эх, сюда бы генерала Долгова! — мечтал между тем Василий Непомнящий, поселенец, заподозренный в убийстве. — Генерал бы Долгов разобрался, кто виноват, а кто прав!

Был Василий терт-перетерт и скор на язык, и даже грамоте малость знал. И хотя фамилию такую себе взял, чтобы легче с ней затеряться — в ссылке, в каторге Непомнящих что Ивановых, кто крещеное имя скрыл, а ничего веселее не выдумал, тот и Непомнящий, — зато уж личность свою Василий не в силах был за спинами спрятать. Этот чернявый разбитной малый с усами и серьгой в ухе выделялся не одной только хваткою трактирного плута-полового, но, главное, великим уменьем плести разные байки да сказки, как из ведра ими сыпал и имел ко всякому случаю про запас. Михаил Васильевич был, однако, не особый любитель сказок, Василий его не сказками заговорил. А нашелся у них общий знакомый, петербургский писатель Михайлов.

С Михаил Ларионычем повстречался Василий в Тобольске.

— Я его от кандалов расковал, — хвастал Василий. — Михаил Ларионыча-то в кандалах привезли. А полицмейстер в Тобольске приказали снять. Гирю принесли, молоток, нож, били, били. Ну, я и вызовись, дело знамое, сам ковал, бывалоча, лошадей. И то скажу, разов по двадцать над кажной заклепкой махал, пока поддались, в Петербурге вязьба на совесть. Зато уж Михаил Ларионыч благодарили. Стосковались, видать, ножки в железах.

От губернского следователя Василий добра не предвидел:

— У энтих, из писарей, стыда нет-с!

И опять мечтательно поминал какого-то генерала Долгова, ни Петрашевскому не известного, ни тем более другому кому в Шуше.

— Да скажи на милость, кто такой этот твой генерал?

Василий словно ждал просьбы:

— Что ж, послушайте, коли охота… Это истинное происшествие будет…

И пошел расписывать небывальщину про расчудесное возвышение одного солдата гвардейского — из простых солдат аж в царские генералы, в адъютанты самого императорского величества.

…А возвысился гвардеец Иван Долгов оттого, что был собою красавец, и влюбилась в Ивана по уши молодая Нарышкина, княгиня и фрейлина. Мол, она за Иваном и гонцов присылала, и амбрами его душила, до того, мол, у них докатилося, в ножки бухнулась матушке инператрице: нету жизни без Ванечки, пущай повенчают! Ну а та, конечное дело, к самому инператору… Ой как лихо все это расписывал поселенец Василий — с прибаутками, с присказками, с коленцами да с сольцою, только вдруг, горемыка, на верхней ноте сорвался:

— Эх, сюда бы к нам енерала Долгова!

— Да на что он тебе, Василий?

— Свой мужик, из простых, он бы пособил…

Оговоренному в убийстве поселенцу сказочный солдат-генерал представлялся единственным, быть может, от кривосуда заступником, но, однако, надеяться на чудо не приходилось… И Василий Непомнящий сокрушался от несбыточности своего желания.

Тем менее, разумеется, привык полагаться на чудеса Михаил Васильевич Петрашевский. Небывальщину выслушал, а сокрушаться не стал. Предпочел, по своему обыкновению, действовать — не как сказочный енерал, а как практический адвокат. Немедля написал господину начальнику губернии в Красноярск — против самоволия следователя протестуя.

Откуриваться от местного «гнуса» надлежало на гербовой бумаге; да чтобы отправить ее законным порядком, как положено, по начальству, минусинский исправник потребовал пошлину: шестьдесят копеек серебром.

— К сожалению, не располагаю такой суммой в настоящее время, — учтиво сказал ему Михаил Васильевич, — вследствие претерпеваемых мною стеснений. Соблаговолите записать в долг.

— Никогда! — отрубил исправник.

— Посудите, милостивый государь, сами, где же взять их?

— Это ваша забота, хоть продайте с себя сюртук!

Петрашевский воспользовался советом тут же, из присутствия не выходя. Сняв сюртук свой, увы, не новый, он критически его осмотрел и, очистив карманы, положил перед господином исправником.

— Рубля три он, думаю, стоит?

— Никогда! — отрубил исправник.

— А какая же ваша цена?

Теперь уже господин минусинский исправник принялся рассматривать видавший виды сюртук.

— За полтинник зачту, так и быть, из уважения к вам. А гривенник уж изволите доплатить.

— Рубль, — сказал Петрашевский.

— Полтинник.

— Рубль.

— Полтинник.

— Рубль.

— Экой упрямый вы человек, не желаете, ваша воля, — с этими словами исправник подвинул к Михаилу Васильевичу сюртук вместе с подаваемыми им бумагами.

— У меня ведь и гривенника не наберется, — сказал Михаил Васильевич.

— Бог с вами! — смилостивился исправник, придвигая и сюртук и бумаги обратно к себе. — Шестьдесят копеек, и будем квиты!

Из окружного присутствия Михаил Васильевич вышел даже с облегчением. Если вдуматься, к чему был в Шуше сюртук?!

Местный гнус, однако, продолжал ему досаждать. Следователь требовал от начальства высылки Петрашевского — дабы «пресечь влияние на умы лиц, подвергшихся допросам, и не дать ему возможности настроить их к несознанию»… Весь август месяц и весь сентябрь Михаил Васильевич отражал неприятельские атаки, пока наконец полицейский заседатель не поклялся отправить его из Шуши силой.

— Последний срок вам даден — три дня, — сообщил ему волостной голова.

И потребовал от него подписку.

«Сего 1864 года 11 октября я, нижеподписавшийся, дал сию подписку в том, что указ Минусинского земского суда о выдворении меня из Шуши на основании распоряжения господ следователей Вавилова и Апосова мне объявлен и что он учинен в противность законам, почему ни с моей стороны, ни со стороны волостного правления исполнению не подлежит, но так как, несмотря на сие, требуется его исполнение и таковой мой отзыв в уважение не принимается, и даю сию подписку в том, что готов к отбытию в течение трех суток…»

Новый путь лежал через село Ермаковское по Усинскому тракту. Верхний Кебеж — деревня, назначенная ему, была от тракта несколько в стороне, у самой Саянской тайги. Уже близились холода. Наслышанный о прелестях этого места, он, впрочем, не потерял надежды не доехать туда. В Ермаковском, селе, лишь немногим уступающем Шушенскому, у него был хороший знакомый, поселенец из поляков Ян-столяр, сосланный под полицейский надзор без срока. У Яна-то и рассчитывал Михаил Васильевич по пути задержаться — в надежде, что от него все-таки отстанут.

Он встречал немало поляков в своих одиссеях сибирских. На Нерчинской каторге встречал, и в Иркутске, и в Красноярске; наконец здесь, в минусинской ссылке. В рудниках это было фанатичное воинство польской справы, повстанцы тридцатого года. Безбожники и социалисты нашли мало общего с ними, холодно терпели друг друга и так же холодно расстались, когда Александр Второй отпустил поляков до дому. Но недолго скучала по ним Сибирь. Повстанцев шестьдесят третьего года гнали сотнями и тысячами, как никогда, — шляхтичей и ксендзов, мещан, крестьян и солдат. Минусинские знакомцы Михаила Васильевича принадлежали, впрочем, к промежуточному «набору» сорок восьмого — сорок девятого года, когда Польша попыталась было подняться на гребне европейской волны.