Лев Кокин - Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском

— Не велено, — невозмутимо ответствовал на его жалобу тот, — не велено вам отлучаться с ентой фатеры.

Туповатый мужичок был единственной властью на все сорок крестьянских дворов. И мучиться бы Михаилу Васильевичу в ожидании какого ни на есть заезжего начальства, пока тому заблагорассудилось бы завернуть в затерянную деревеньку, когда бы не сотворил он чудес исцеления по излюбленной своей методе Распайля. Снилось ли парижскому бунтарю, что камфарные его снадобья доберутся до Саянской тайги?! Здесь маялись не одним только зобом, еще и лихорадками, и цингою, так что лекарские способности бородатого поселенца пришлись как нельзя более кстати, и — спасибо Распайлю! — его подкормили, хотя самого не уберегли. Он, однако, с цингою справился благодаря все тому же камфарному спирту. Не помешали бы еще свежие овощи, да, увы, в Низкозобке не было ни картофеля, ни капусты. Слава богу, крестьяне запасались хоть черемшою, диким луком сибирским. Наблюдая за убогим их бытием, он не раз вспоминал разговор с Шелгуновыми в Красноярске, слова Чернышевского (по дошедшим до Минусинска слухам, этим летом тоже уже под присмотром проследовавшего в Сибирь). Михаил Васильевич сам давно держался того, что развитие общественности зависит от степени благосостояния; наблюдения в Верхнем Кебеже лишний раз подтверждали это: при плохом питании и мозг работает плохо…

Красноярск, Красноярск, где Михаил Васильевич готов был поместить сердце Сибири… Уж если Минусинск из Верхнего Кебежа казался столицей, то каким же великолепием сверкал Красноярск!

Едва спасшись из тараканьей избы, Михаил Васильевич затомился. Смешно вспомнить, когда-то он даже в Парголове, в пятнадцати верстах от Петербурга, чувствовал себя оторванным от жизни… В Шуше, хоть урывками, все же можно было следить за политикой по газетам, по «Сыну отечества»… В этой местности почты не получали. Книги и книжицы, что с собою привез, перечел, хотя дни уже стали коротки, а за неимением свечей приходилось пробавляться лучиной. Даже поговорить было не с кем и не о чем за пределом обыденных тем. Как тут было не заскучать хоть о Василии Непомнящем. Средь его историй, должно быть, что-то и для Низкозобки нашлось бы…

Оставалось пользовать больных по методе Распайля — их хватало; лишний раз убеждаться, как развитие общественности зависит от сытости; да еще одинокими долгими вечерами предаваться воспоминаниям.

Они являлись без спросу и осаждали.

Дрожал древний огонек, тревожил потемки…

Воспоминание первое: История, а вернее, даже рассуждение, которым он вполне бы мог с кем-то поделиться, да в Кебеже не с кем было.

Году в сорок восьмом в Петербурге некий следственный пристав, находясь при исправлении должности, наименовал некоего титулярного советника «помешанным и сумасшедшим» за то, что тот постарался внушить приставу должное уважение к законам и справедливости. В конторе у пристава титулярный советник был по служебному поручению, переводчиком при иностранном купце, и вступился за несправедливо обиженного на его глазах человека, хотя самого его это прямым образом не касалось; но, названный за сие участие помешанным и сумасшедшим, тут же предложил ехать вместе к полицмейстеру с жалобою, чем вызвал у обиженного человека замешательство. Когда же человек тот стал в испуге его отговаривать, титулярный советник Михаил Васильевич Петрашевский подал письменную жалобу на действия пристава сам. Своим знакомым он рассказал об этом происшествии в тот же вечер, и кто-то со смехом заметил, что вот, господа, и новое продолжение «Дон Кихота»!

Если это замечание и показалось ему обидным тогда, то обиделся он вовсе не за себя. Нескладного старого чудака, вечно попадавшего впросак, он полюбил еще в лицейскую пору, когда летом на Ладоге зачитывался приключениями странствующего рыцаря. И мало того. Именно «Дон Кихот» надоумил его в свое время посвятить кириловский словарь великому князю. Ведь Сервантес выпустил в свет своего «хитроумного идальго» под защитой славнейшего имени герцога Бехарского, маркиза Хибралеонского.

…На шутливое замечание о новом продолжении «Дон Кихота» Михаил Васильевич возразил, что неверно усваивать насмешливый тон к рыцарю из Ламанчи, в особенности же тому, кто рассуждает о фурьеризме и социализме. Ибо разве не он, Дон Кихот, произнес речь о святых временах золотого века — помните, перед пастухами, которые предложили ему желудей, — о святых временах, когда люди не знали слов «твое» и «мое», а все было общее… И еще он напомнил советы, преподанные Санчо Пансе, перед тем как тому отправиться управлять островом: никогда не руководись законом собственного произвола, постарайся обнаружить правду!

Он не спорил: нелепость совершаемых благородным идальго «разумных безумств» (слова Сервантеса) заключена в комическом несоответствии его поступков окружающему быту общественному, однако сие несоответствие справедливо усматривать не в нелепости поступков кажущейся, но в истинной нелепости быта!..

Так он думал тогда, в Петербурге, прочитав в нашумевшей статье «Современника», приписываемой Белинскому, что мы уподобились бы донкихотам, горячась за новые великие вопросы, занимающие Европу, как за свои собственные. Он не мог оставить этого без ответа, не разобрать основательно хотя бы как фурьерист: заслуживает ли порицания сия роль или же, напротив, достойна поощрения, тем более его еще и прежде задевали упреки благородному рыцарю, что хоть и рассуждает справедливо, а действует глупо, без такта действительности. Свое рассуждение Михаил Васильевич изложил тогда как введение к сервантесову роману и прочитал у себя на пятнице; этим ограничился, верный зароку до тридцати лет капитального не печатать ничего.

Он вспомнил об этом, должно быть, пропавшем со всеми его бумагами рассуждении, когда в Красноярске тамошние знакомцы указали ему статью в «Современнике», которая с Дон Кихотом сближала Фурье. Их в статье затронуло именно это; его же она поразила мыслями, казалось бы, давно погребенными в старых бумагах. «В донкихотстве нам следовало бы признать высокое начало самопожертвования… Масса людей всегда кончает тем, что идет, беззаветно веруя, за теми личностями, над которыми она сама глумилась, но которые, не боясь ни ее преследований, ни проклятий, не боясь даже ее смеха, идут неуклонно вперед, вперив духовный взор в ими только видимую цель, ищут, падают, поднимаются и наконец находят… и по праву; только тот и находит, кого ведет сердце…» И Петрашевский в своем «Введении» отнес благородного идальго к безумцам — но к тем, о каких писал Беранже: «…Кто новый свет нам открывает? Безумец, возбуждавший смех…»