Дмитрий Иловайский - Начало Руси

Иорнанд, писавший спустя около ста лет по смерти Аттилы, берется описывать его наружность, основываясь неизвестно на каких источниках: "Малый рост, широкая грудь, большая голова, маленькие глаза, редкая борода, волосы с проседью, курносый (simo naso), смуглый- он являл черты своего племени" (Сар. XXXV). Но едва ли это описание не есть плод воображения, тенденциозно настроенного. Иорнанд полагал, что ненавистный Аттила, конечно, совмещал в себе все непривлекательные стороны гуннской наружности, и сообразно с тем его описал, придав ему редкую бороду (хотя выше у него гунны до старости безбородые), да еще "гордую осанку и пытливые взоры". И при всей тенденциозности или предвзятости описания мы не видим тут никаких несомненных признаков туранской расы. Наконец все фразы Аммиана и Иорнанда о безобразии гуннов теряют свой острый характер, если сличить их с известиями византийца Приска. Сей последний лично посетил столицу гуннов и видел самого Аттилу, следовательно, мог бы в точности описать их безобразие. Однако он совсем не говорит о наружности гуннов вообще и Аттилы в особенности, чего никак бы не случилось, если б эта наружность его поразила, то есть если б она была так безобразна и так отлична от европейской, как это можно заключать из слов Аммиана и Иорнанда, одного писавшего о гуннах по слухам, другого - очень враждебно к ним настроенного.

Если мы обратимся к Приску, весьма обстоятельно и подробно описавшему свое путешествие и пребывание у Аттилы, и разберем все его показания о гуннах, то увидим, что этот важнейший, добросовестный и вполне достоверный о них источник ни одною чертою, ни одною фразою не подкрепляет теорию о мнимой урало-алтайской народности гуннов. Его не поражает ни их якобы безобразная наружность, ни их будто бы нечеловеческая дикость и свирепость. Аттилу он изображает замечательным человеком; наружности его не описывает, а говорит только о его умеренности в одежде, пище и питье, о его серьезности, горделивой осанке и пытливом взоре. (Последние качества, очевидно, Иорнанд почерпнул из Приска.) Далее, эти лодки-однодеревки на Дунае столь обычны восточным славянам, эти деревянные, украшенные узорчатою резьбой и стоящие посреди дворов, окруженных забором, терема Аттилы, его жен и приближенных совсем не похожи на войлочные юрты монголо-татарских ханов. Эти девушки, приветствующие родными песнями царя при его возвращении в столицу; жена любимца, поднесшая ему при этом серебряное блюдо с кушаньем и чашу с вином (обычай хлеба-соли); пир в его дворце, сопровождаемый также заздравною чашею с вином (здравицей), певцами его военных подвигов (баянами), шутом и скоморохом, остриженные в кружок головы и разные другие подробности скорее говорят нам о народности вообще арийской и преимущественно славянской. Далее, нельзя не обратить здесь внимание на договоры между гуннскими вождями и византийским двором; одним из главных договорных пунктов было обеспечение за гуннами свободного торга с византийцами, чего обыкновенно мы не встречаем в отношениях к ним урало-алтайских народов. Завоеватели из этих народов, если и требовали каких торговых льгот, то не для своего собственного племени, а для покоренных ими иных племен. Сравните с описанием Приска описанные Менандром византийские посольства Земарха и Валентина, отправленных в следующем VI веке к действительным татарам, именно в турецкую орду к Дизавулу и сыну его Турксанту. Где же эти шаманы, подвергавшие иноземцев очистительным обрядам, хождению вокруг священного пламени и разные другие подробности, не похожие на гуннские обычаи? Любопытно при этом известие, что Турксант принес в жертву своему покойному отцу четырех пленных гуннов. Ясно, что последних турки не считали своими соплеменниками. Нигде гунны не являются такими огнепоклонниками. Сами византийцы того времени, очевидно, различают гуннов и турок и нигде их не смешивают.

Но что особенно для нас важно в рассказе Приска, так это некоторые известия о языке гуннов. "Скифы, будучи сбором разных народов, сверх собственного своего языка варварского, охотно употребляют язык уннов или готов или же авзониев в сношениях с римлянами" (По переводу Дестуниса в Уч. Зап . Ак. Наук, кн. VII, 52). Здесь производят некоторую сбивчивость и затрудняют комментаторов (см. того же Дестуниса в прим. 69) "скифы, употребляющие свой язык и в то же время бывшие сборищем разных народов". Выражение действительно неточное, но понятное для того, кто примет во внимание обстоятельства. Дело идет частию о Дакии, а главным образом о Паннонии и лежавшем в последней стольном городе Аттилы. Приск в течение своего рассказа словом "скифы" безразлично обозначает и туземных жителей Паннонии, и гуннов-завоевателей. Вместо слова "гуннский язык", "гуннский закон" он нередко говорит "скифский язык", "скифский закон". В туземном населении едва ли не главный элемент составляли славяне, а затем готы, также подвластные Аттиле. Особенно в его столице было много представителей разных покоренных народов. Были в Дако-Паннонии и остатки даков (предки румынов или валахов). Как бывшая римская провинция, Паннония успела уже подвергнуться некоторой романизации (а Дакия еще более); следовательно, между жителями ее можно было встретить многих говорящих по-латыни (язык "Авзониев"). Стало быть, в тесном смысле, скифы означают здесь славян, принадлежавших - положим - к племенам чехо-моравов, или словаков, или сербов и хорватов, то есть вообще западнославянской группы (западной от Карпат). Кроме своего собственного языка, все они легко понимали язык соплеменных им гуннов, то есть славян восточной ветви; многие из них по соседству и частому обращению с готами, особенно в общем воинском лагере Аттилы или в его столице, понимали язык готский, и наконец, под влиянием местной романизации были и такие, которые понимали язык латинский. Так я объясняю себе это место Приска 3 . Пусть попытаются другие объяснить его более удовлетворительным образом. В ином месте Приск сообщает об одном шуте, что тот во время пира у Аттилы насмешил всех своими словами, в которых перепутывал язык латинский с готским и унским. Ясно, что под унским тут никакого другого языка, кроме славянского, нельзя подразумевать. Наконец, Приск приводит такие слова, которые указывают на славян. А именно: медос, то есть, мед, который туземцы употребляли вместо вина, и камос, питье варваров (гуннов), добываемое из ячменя. Сие последнее есть, вероятно, неточно переданное слово квас или что-нибудь в этом роде, а никак не кумыс, который приготовляется из кобыльего молока, а не из ячменя. Вообще во всех известиях о гуннах нет и помину об этом любимом татарском напитке. Наконец, Иорнанд, описывая погребальное пиршество в честь Аттилы (славянскую тризну) на его могильном кургане, замечает, что "сами" (гунны) называют это пиршество страва (Cap. XLIX 4 ) - слово, как известно, вполне славянское. Следовательно, никакого ни прямого, ни косвенного указания на язык татарский или чудский у гуннов мы не находим.