Сергей Цветков - Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Итак, Василий II был слишком гибкий политик, чтобы позволить политической догме опутать себя по рукам и ногам. И затем, мы не должны упускать из виду всей исключительности политической ситуации 987—988 гг., когда самой силою вещей русско-византийские отношения приобрели качественно иной характер, поставив Василия II перед необходимостью переосмыслить роль «внешней Росии» в начертанной прежними василевсами схеме внешних связей и приоритетов Византии. Дерзкое требование Владимира о династическом браке вынуждало искать другую почву для сближения, нежели сезонная торговля и наемничество. Обращение русского «архонта» и его страны в христианство (и женитьба Владимира на Анне как условие этого обращения) отвечали стратегическим интересам Византии. Как показали дальнейшие события, Василий II отлично понимал это. Важность и необходимость русско-византийского союза отнюдь не исчерпывались для него единовременной помощью русского князя против Фоки. Обманывать Владимира в таком щепетильном деле, как династический брак, значило играть с огнем. Нельзя забывать, что в 987 г. русы не были где-то далеко, они находились рядом, у самых границ империи, действуя заодно с болгарами. Дружба Самуила с Владимиром грозила Византии в самом ближайшем будущем многими бедами, возможно не меньшими, чем восстание Фоки. В цели Василия II на переговорах с Владимиром входило, таким образом, еще и расторжение военного союза Руси с Болгарией, и, забегая вперед, надо сказать, что в политическом плане это ему вполне удалось.

С учетом всех этих аспектов русско-византийских отношений на 987 г. переговорная программа Василия в том виде, в каком она изложена на этих страницах, не только не выглядит чем-то невозможным с точки зрения внешнеполитических и матримониальных традиций Византии, но, напротив того, предстает совершенно необходимым, разумным и, безо всякого преувеличения, великолепным дипломатическим ходом. Словно шахматный игрок, попавший в матовое положение, Василий II пожертвовал королевой, и эта жертва спасла все.

Заметим еще раз, что вся эта политическая сторона дела осталась совершенно неизвестной древнерусским писателям. Но мы должны признать их правоту, по крайней мере в том, что решение князя Владимира креститься нельзя сводить к одним политическим резонам, которые сегодня очевидны и более или менее понятны. Предложение Василия II породниться с византийским императорским домом было чрезвычайно выгодно и почетно для честолюбивого «робичича», по-видимому прекрасно сознававшего бесперспективность дальнейшей культурно-политической изоляции созданного им обширного государства от христианского (то есть европейского) мира. Благодаря браку с багрянородной царевной русский князь входил в семью европейских правителей, становясь на равную ногу с могущественнейшими государями, многие из которых не могли даже мечтать о столь тесном родстве с византийскими василевсами. Недаром при германском дворе завистливо судачили о киевском счастливчике, с удовольствием смакуя злые сплетни о нем {71} . Принятие Владимиром христианства, рассмотренное под этим углом зрения, выглядит не более чем прагматичной политической сделкой, ибо религиозная сторона дела была здесь поставлена в чересчур тесную зависимость от политических видов.

Но если политические соображения, сыгравшие, по всей видимости, решающую роль на русско-византийских переговорах 987 г., и оттеснили духовные мотивы обращения Владимира на задний план, где они образуют сегодня лишь едва различимый фон истории его крещения, то это совсем не значит, что мы можем полностью пренебречь ими. Правда, угадывая их, легко впасть в то же заблуждение, что и древнерусские книжники XI—XII вв., в представлении которых преображение Владимира явилось следствием некоего кризиса духа, вызванного внезапным осознанием греховности всей его прежней жизни и неудовлетворенностью старыми языческими верованиями. Уже автор первого научного труда по истории Русской Церкви, архиепископ Филарет (Гумилевский), повторил эту ошибку, придав «духовным исканиям» крестителя Руси напряженный психологический драматизм: «Ужасное братоубийство, победы, купленные кровью чужих и своих, сластолюбие грубое не могли не тяготить совести даже язычника. Владимир думал облегчить душу тем, что ставил новые кумиры на берегах Днепра и Волхова, украшал их серебром и золотом, закалал тучные жертвы перед ними. Мало того — пролил даже кровь двух христиан на жертвеннике идольском. Но все это, как чувствовал он, не доставляло покоя душе — душа искала света и мира» {72} .

Яркость красок, игра контрастов в этой картине заворожили многих ученых, так или иначе отдавших дань романтико-психологическому истолкованию произошедшей с Владимиром перемены. По сути, такой подход является отголоском святоотеческих представлений о всякой человеческой душе как «прирожденной христианке», томящейся жаждой слияния с божеством. Эти воззрения имели определенный исторический смысл в рамках позднеантичной культуры, с ее космополитической всечеловечностью, философскими поисками Единого и единства, религиозным скепсисом по отношению к собственным богам, усталостью, духовным разочарованием, страстным желанием утешения и «спасения». Но они совершенно не применимы к эпохе христианизации европейских «варваров» (V—XIII вв.). Если греко-римский языческий мир отвечал на требование христианства возродиться в новой вере своими «самыми заветными муками мысли и чувства», то в «варварских» землях христианство не встретило никаких религиозных чаяний, никаких «издавна неудовлетворенных потребностей веры» {73} . Там царил культ грубой физической силы, кровавых воинских доблестей, материального изобилия и успеха, понимаемого как непрерывное приращение господства, мощи, славы и богатства. Там искали не душевного покоя, не «света и мира», а войны и побед, добычи и почестей. Братоубийство, конечно, не относилось к числу похвальных деяний, но совершенное в пылу междоусобной брани, в борьбе за власть, оно считалось выражением «божьего суда». Бог для язычников был не в правде, а в силе, и высшая правда всегда оказывалась на стороне победителя.

Близкое знакомство с римско-византийской цивилизацией, безусловно, расшатывало традиционные устои «варварского» мира, порождая тягу к усвоению политического и культурного наследия христианского юга. Однако христианская цивилизация привлекала «варваров» отнюдь не тем, что она была христианской. Напротив, именно христианство в его, так сказать, чистом виде, как нравственное учение, как образ жизни, вызывало непонимание и неприятие, ибо грозило разрушить все те ценности военизированного «варварского» общества, на которых зиждились его сила и благополучие. К новой вере приобщались пассивно, как бы нехотя и в самую последнюю очередь, когда политические, экономические и культурные связи с христианским миром крепли настолько, что становились уже нерасторжимыми.