Лев Ельницкий - Великие путешествия античного мира

Что касается до отождествления этих труднолокализуемых местностей, то к вышеизложенным описаниям Диодора и Плиния более всего подходят в качестве Метуонии современная Ютландия, а в качестве острова Абал — Гельголанд, отвечающий условиям как по своему положению на море на расстоянии одного дня пути от материка, так и по нахождению на нем янтаря. Хотя, разумеется, в данном случае, как и в случае с островом Туле, речь могла идти о более или менее отвлеченных и легендарных представлениях. Остров Абал, быть может, не более реален, чем Электридские (то есть Янтарные) острова, которые Аполлоний Родосский по связи их с устьем реки Эридан поместил в глубине Адриатического моря, но которые ассоциируются также и с островами у берегов Фрисландии.

Несомненно, что именно скифские ассоциации заставили Питея упомянуть в связи с берегами Северной Европы название Танаиса. Однако трудно представить себе в точности, что именно он хотел этим сказать: то ли в угоду возникшим в IV столетии до н. э. теориям о разделении таких рек, как Истр и Эридан, он предположил в одной из североевропейских рек северный рукав Танаиса, то ли он употребил это имя лишь в качестве символа евразийской границы, желая дать понять этим своим читателям, что его осведомленность простирается до северо-восточного предела Европы. Всего вероятнее второе истолкование, поскольку Полибий сообщает, будто Питей утверждал, что им исследованы европейские берега от Гадеса до Танаиса. Но не исключается и первое толкование, в силу которого пришлось бы представить себе, что Питей принял за Танаис какую-либо из рек, впадающих в Северное море. А так как его осведомленность ограничивалась, видимо, лишь незначительным пространством к востоку от Рейна, то вероятнее всего представить, что в качестве северного устья Танаиса, по Питею, должно фигурировать устье Эльбы [42] Штихтенот (назв. соч., с. 31) в противоречие с прежними исследователями, ограничивавшими осведомленность Питея Западной Балтикой, полагает, что его Танаис должен быть отождествлен не с Эльбой, например, а с Невой, поскольку устье ее лежит у крайнего предела Балтики, а Питеев Танаис надо понимать в смысле восточной границы европейского пространства. .

Что парадоксально, авторы, отрицавшие достоверность сообщений Питея, основывали свои представления о североевропейских странах на данных того же Питея. Так поступал широко использовавший Питея — через Полибия — Страбон, оказавшийся, однако, несколько справедливей к нему, чем его посредник Полибий. Высказав целый ряд, и при этом далеко не всегда безосновательных, сомнений в истинности или точности данных Питея, он под конец отдает ему должное хотя бы по части ценных астрономических сведений, а заодно и сведений, касающихся условий жизни и быта североевропейских племен. Эти сообщения этнографического характера не могут не поразить своим удивительным соответствием северному быту и, следовательно, вряд ли вымышлены; они лишний раз подчеркивают добросовестность Питея как исследователя и наблюдателя. Страбон сообщал о странах Северной Европы как о местностях суровых и бедных в природном отношении, где мало домашних животных и плодовых растений. Население их, по его словам, питается преимущественно просом, а также дикими плодами и кореньями. Там, где есть хлеб и мед, из них приготовляется питье, заменяющее северным жителям вино. Молотьба хлеба производится в больших закрытых строениях, куда складываются хлебные колосья. Так делается из-за обилия дождей и скудности солнечного тепла, не допускающего сушки и молотьбы на открытых токах. Сведения эти вполне соответствуют тому, что узнали о северных народах римляне, впервые столкнувшиеся с галльскими и германскими племенами в результате походов Цезаря и войн, ведшихся при Августе и более поздних императорах. Они характеризуют Питея как внимательного наблюдателя, быстро ориентировавшегося в совершенно чуждых и необычных для тогдашнего грека условиях жизни Европейского Севера.

Таким образом, уже Страбону было вполне ясно то, чего еще не в состоянии были оценить многие из его предшественников, а именно что Питей оказал своими измерениями неоценимые услуги географии, чем сумели воспользоваться лишь самые выдающиеся из его ближайших потомков — Эратосфен и Гиппарх. Он обогатил греческую науку сведениями об отдаленных северных странах, находившихся еще вне поля зрения образованных людей; поэтому его сообщения не были приняты на веру, а объявлены ложью и выдумкой. Это недоверчивое отношение к рассказам Питея в соединении зачастую с непониманием того, о чем в этих рассказах идет речь, привело к значительным искажениям его слов в позднейшей их передаче, мешающим и теперь еще оценить с достаточной точностью размеры и результаты проведенных им исследований.

Непосредственным же результатом сообщений Питея было то, что он, не уничтожив полностью скептического отношения, установившегося со времен Геродота, к возможности познания северных стран, все же возродил интерес к легендам о Северном океане, в реальности которого со всеми его чудесами после плавания Питея трудно было более сомневаться. А это, в свою очередь, создало почву для возникновения новых представлений о величине и форме обитаемой земли, послужило пищей для развития географических легенд и создававшегося на их материале эпоса.

Материалы наблюдений Питея послужили серьезным аргументом в поддержку теории существования сплошного водного океанского пространства на севере Европы и Азии, соединяющегося на востоке с Индийским или Восточным (Эойским) океаном. Так, в значительной степени опираясь на исследования Питея, представлял себе положение вещей в III веке до н. э. Эратосфен. Влияние этих представлений было достаточно глубоко. Оно сказывалось также и в тех случаях, когда реальные географические факты были не известны, а лишь предполагались соответствующими этим представлениям, влиявшим подчас на выводы весьма серьезных наблюдателей.

В восьмидесятые годы III столетия до н. э. имело место еще одно экзотическое плавание — не столь выдающееся, как плавание Питея, но значение его для познания северных стран и для развития общих географических представлений в эллинистическо-римское время трудно переоценить.

На этот раз предметом исследования послужило Каспийское море, о котором удерживалось древнее, высказанное еще, может быть, Гекатеем (а вернее, кем-либо из его современников), предположение, что оно представляет собою залив океана. В качестве имени Каспийского моря от Гекатея до нас дошло наименование его Гирканским, что, несомненно, указывает на иранский источник. Геродот называет его лишь Каспийским и, видимо, противопоставляет это название Гекатееву. Аристотель же употребляет оба имени, при этом в такой связи, как если бы речь шла о двух разных морях.