Вольфганг Акунов - Берсерки

На подобные вопросы вряд ли когда-либо будет найден исчерпывающий ответ. Главное — железный перстень. Уверенность, например, что всякий, кто наденет железный ошейник, может превратиться в медведя или в медведеволка, до сих пор еще бытует в датском фольклоре. Кстати, именно в этом регионе мотив берсерка сохранялся дольше, чем где-либо еще. В таком превращении, вероятно, присутствует элемент магии. В целом ряде источников об этом сказано с предельной ясностью. В нашем «Слове о полку Игореве», к примеру, превращение в волка-оборотня (волколака, варульва, вервольфа, ульвхедина) представлено как добровольный жест князя-чародея Всеслава Полоцкого. В этом же памятнике древнерусской литературы, хотя и не явно, сказано о тех страданиях, которые выпадают на долю человека-волка. Правда, не совсем понятно, в какой мере эти страдания обусловлены двойственной природой человека-зверя, а в какой божественной карой за преступления, совершенные им.

Разумеется, христианские авторы, имея перед собой такого рода легенды, не могли не вспомнить о превращении в зверя халдейского царя Вавилона — разрушителя Иерусалима Навуходоносора (Дан., 4, 30). После христианизации к воину-зверю относились как к одержимому, как к жертве демонических, бесовских, дьявольских сил. В ряде текстов берсерк, принявший святое Крещение утрачивает способность перевоплощаться. Из других источников видно, что воин-зверь находился на положении больного и несчастного, над которым тяготел злой рок. В древнеисландских сагах встречаются, например, описания людей, жалующихся на то, что стали жертвой приступов бешенства — «берсерксганг» (berserkrsgang). Подверженные приступам «берсерксган-га» жестоко страдают от того, что не в силах более переносить мучащую их болезнь. В сагах повествуется и о некоем «Ульфре» («Ульве, Ульфе»), то есть о человеке, носящем имя «Волк». Это берсерк-ульвхедин (варульв, ульфхедин, ульфхеднар), решивший посвятить себя земледелию, но его «зверочеловеческая» природа порой берет верх над человеческим» разумом, особенно по ночам. Ходят слухи, что он «из числа оборотней» — «ночной волк».

Еще драматичнее повесть об упоминавшемся выше ге-рое-оборотне Сигмунде и его сыне Синфьотли [50], в которой можно угадать своего рода внутренние пружины, управляющие «тайным обществом» берсерков. В воинском сообществе роли четко распределены: престарелый инициатор-наставник и юный инициируемый, странствие и преступление, а также волшебная шкура, которая, если надеть ее на себя, «прикрепляет» к звериному состоянию — из него уже нельзя выйти, оно толкает на дальнейшие преступления, вызывающие отвращение у самого несчастного, вынужденного их совершать.

Сигмунд и Синфьотли — отец и сын. К тому же Синфьотли — плод кровосмесительной связи Сигмунда со своей родной сестрой Сигни (Сигню), обманувшей брата колдовством, чтобы совокупиться с ним и родить племени Вельсунгов мстителя. Разумеется, отец и сын ничего не подозревают. Тем не менее между ними уже существует тесная связь, намного превосходящая этически оправданную близость между членами комитата и этико-педагогические отношения между наставником и учеником, также заложенные в систему взаимоотношений, предусмотренную комитатом, где происходит общение между мужчинами разного возраста, ветеранами и новобранцами. Синфьотли вверен попечению Сигмунда, который должен воспитать из него достойного воина.

Однако Сигмунд вынужден жить, скрываясь от преследований, так как его зять, король-конунг Сиггейр, истребитель рода Вельсунгов, жаждет учинить над ним расправу. Сигмунд должен воспитать сына, чтобы он отомстил за поруганный род Вельсунгов.

Однажды, бродя в поисках пропитания, отец и сын попадают в дом, где живут два зачарованных королевских сына. У каждого массивный золотой перстень и волчья шкура, в которой они существуют. — они самые настоящие волки. Только раз в пять дней могут они принимать человеческий облик. Роковым образом отец и сын попадают в их дом как раз в один из таких дней. Они становятся жертвой колдовских чар. Отец и сын тоже обретают волчью природу: начинают понимать волчий язык, перенимают волчьи повадки и волчью свирепость. Однако при этом они не расстаются ни с человеческой природой, ни с человеческим разумом, которые «загоняются» в глубины их естества. Они «приговорены» быть волками, а не просто быть на них похожими. Они вынуждены совершать жестокие поступки, так как не в силах им противостоять. Сиг-мунд впивается в горло сыну. Принеся его тело в хижину и сев рядом, он проклинает волчью жизнь. Только когда волчья личина оказывается преданной огню, колдовской туман рассеивается.

Подобные метаморфозы подчеркивают неотвратимость наказания. Это особенно отчетливо проявляется в «Эдде». Клятвопреступнику, запятнавшему себя убийством, грозит превращение в волка. Звериная природа — это нечто, находящееся вне человеческой власти. Саги постоянно напоминают, что в человеке под спудом скрывается упоминавшаяся выше вторая природа, своего рода «внутренняя душа» — «фюльгья», не поддающаяся его контролю. В человеческих снах и видениях она материализуется, приобретая облик животного. В зверином обличье являются людям и боги — хранители семейного очага, племени, самого народа.

Разумеется, сопоставление хатгского воина, носящего железный перстень, с более поздним по времени воином-волком или воином-медведем, не выглядит достаточно убедительно: у хаттов отсутствует собственно звериный компонент, источники, повествующие о хаттах и воинах-зверях, довольно далеки друг от друга как по времени, так и по условиям их возникновения. У Корнелия Тацита воины, носящие железный перстень, как знак принадлежности к тайному воинскому обществу «зверолюдей» функциональны по отношению к хаттскому обществу, хотя и ведут нетипичный образ жизни. В сагах же берсерки — опасные, находящиеся вне закона разбойники.

Хаттский воин с железным перстнем на пальце вызывает у окружающих не только страх, но еще и уважение. К бер-серкам же все окружающие относятся со страхом и отвращением. Быть может, отношение к берсеркам не было всегда неизменным, а постепенно менялось под воздействием следующих двух факторов.

С одной стороны, были преодолены родоплеменные отношения, укреплялась централизованная власть, и сохранение автономных воинских групп стало для этой централизованной власти опасным.

С другой — христианизация оказывала свое влияние на обычаи и законы, в них уже не вмещались столь беспокойные личности, какими были «воины-звери». Итак, с одной стороны, функциональные изменения, с другой — процесс культурного развития.

Тем не менее сам факт сохранения тематики война-зверя в позднейшей литературе можно считать указанием на то, что культурная среда, в которой существовал «воин-зверь», не претерпела сколько-нибудь коренных изменений на протяжении длительного времени. Учитывая предложенную французским исследователем Дюмезилем ритуальную функцию группы стоящих вне закона людей, можно предположить, что этой группе принадлежала также вполне определенная социальная роль: автономная вооруженная группа была призвана защищать своих соплеменников в случае возникновения чрезвычайных обстоятельств, безвыходных положений. Павел Диакон, уже не понимавший или притворявшийся, что не понимает, дохристианские обычаи своего народа, рассказывал, например, что лангобарды, столкнувшись однажды с превосходящими силами противника, «сделали вид», будто у них в лагере находятся «песьеголовые воины». Они распространили слух, будто песьеголовые настолько свирепы, что питаются только кровью, за неимением крови врагов пьют собственную. Неясно, означает ли выражение «пьют собственную кровь» указание на кровь соплеменников или же на их собственную кровь.