Геннадий Семенихин - Космонавты живут на земле

-- Мне тут подъемные выдали, мама. Целых сто двадцать рубликов. Это всем выдают, когда к новому месту службы направляют. Для расходов по переезду. Ну а какие у меня расходы? Ты их возьми, эти деньги.

-- Что ты, милый! -- счастливо заулыбалась Алена Дмитриевна. -- Мыслимо ли? Вдруг самому какая нужда!

-- Хоть половину возьми, мама, -- настаивал Алеша, -- сама же говорила, осенью крышу крыть.

-- Половину я, пожалуй, возьму, если велишь, -- согласилась она. -- На крышу действительно надо.

-- Вот и чудно.

Алеша хотел уже укладываться спать, но она, стараясь придать своему голосу предельное равнодушие, все-таки спросила:

-- Давеча ночью ты письмо какое-то писал перед тем, как на встречу с Гагариным пойти. -- Она прищурилась и в упор смотрела на него исподлобья.

Алексей отодвинул от себя пустой граненый стакан.

-- Сознаюсь, мама. Я действительно хотел передать это письмо в руки космонавту. У меня к нему была большая просьба -- взять в их часть.

-- В космонавты! -- всплеснула руками Алена Дмитриевна. -- Господи боже, как был дитем неразумным, Алеша, так и остался. Да ведомо ли тебе, что сейчас с такими просьбами к нему тысячи валят? На что же ты, лихая головушка, рассчитывал?

-- На суворовскую поговорку, мама. Смелость города берет.

Алена Дмитриевна только вздохнула. Ей понравился даже этот его наивный порыв. Улыбаясь, она рассматривала лицо сына. Если бы не вздернутый отцовский нос да не вьющиеся волосы, оно было бы, возможно, строгим и сосредоточенным, но нос и кудряшки делали его добрым и веселым.

Где-то в темном углу методично потрескивал сверчок, да комар еще вился под шелковым абажуром вокруг лампочки. Мать задумчиво вздохнула:

-- Алешка, Алешка, какой ты у меня страшный фантазер! Вот и отец твой был таким. Что ни получим, трактор или сеялку, -- непременно задумается и какое-нибудь из своей головушки усовершенствование предложит. Только у него фантазия дальше сеялок и комбайнов не шла, а ты, мой милый, до самых звезд хватил. Иди-ка спать лучше. Небось замучили вас в училище летном ранними подъемами. Хоть на побывке-то отдохни.

x x x

Глубокой ночью, прогрохотав на стрелках, скорый поезд подкатил к небольшому степному полустанку и, высадив единственного пассажира, обдав белесым паром невысокую кирпичную постройку, важно проследовал дальше.

Оставшись на перроне, этот единственный пассажир поставил на стертый, с выбоинами асфальт объемистый чемодан, положил на него армейскую шинель и, стряхивая остатки сонливости, потянулся. На больших электронных часах было половина четвертого. Вдыхая предутренний воздух, пассажир прислушался, как замирает за поворотом грохот колес.

Полустанок был нем, блекло горели на перроне два-три фонаря, и только фигура железнодорожника, выходившего встречать и провожать поезд, свидетельствовала, что здесь все же теплится жизнь.

-- Товарищ! -- решительно окликнул его военный. -- Как бы мне до Соболевки добраться?

В руке у железнодорожника почему-то был старомодный фонарь, и он, не доверяя бледному электрическому свету, высоко его поднял, чтобы получше рассмотреть говорившего.

-- До штаба дивизии, что ли? -- переспросил он ворчливо.

-- Ну да, -- растерялся Алеша.

-- Так бы и говорил, лейтенант, -- засмеялся железнодорожник, -- а то темнишь, будто я у тебя военную тайну выпытываю. Соболевка-деревня это одно, а Соболевка-аэродром -- другое. Деревня -- вправо, а аэродром и штаб дивизии -- влево. Ты лучше подожди, пока светать начнет, а то не туда вырулишь. У них недавно ночные кончились. Сейчас небось еще самолеты по стоянкам растаскивают. Через часок, перед первой утренней сменой, техники двигатели станут опробовать. Вот тогда и шагай на шум, лейтенант.

-- А вы откуда все с такими подробностями и авиационными терминами знаете, дядя? -- не удержался от вопроса Алеша. -- Можно подумать, сегодня ночными полетами руководили.

-- Сегодня не руководил, -- мрачно ответил железнодорожник, а было время -- помощником руководителя на старт действительно выходил. И кажется, на СКП не был лишним.

-- А почему же фонариком теперь машешь?

-- А ты про миллион двести слышал? -- хмуро спросил незнакомец. -Знаешь, что это за цифра и с чем ее едят?

-- Да, вроде знаю. На такое количество людей армия наша сокращалась.

-- Вот и я вошел в это количество.

Железнодорожник презрительно повернулся к лейтенанту спиной, дошел до двери и сильнее, чем полагалось человеку в спокойном состоянии духа, дернул ее на себя так, что пружины завизжали. Но прежде чем сутулая спина незнакомца скрылась за дверью, до лейтенанта донесся его сердитый голос:

-- Желаю тебе, лейтенант, в катастрофы авиационные не попадать. И в миллион двести раньше времени тоже.

Дверь захлопнулась, и на перроне воцарилась глубокая тишина. Пожав плечами, лейтенант взял свои вещи и, обогнув здание полустанка, вышел на небольшую, вымощенную булыжником площадь. Ни одной машины, ни одной повозки... Он сел на скамью, дремотно зажмурил глаза. Тихо и пустынно вокруг. "Вот и началась твоя самостоятельная жизнь, Алексей Павлович Горелов", -- сказал самому себе лейтенант.

Мрачный железнодорожник оказался прав. Едва лишь развиднелось, километрах в трех слева от полустанка ожил невидимый аэродром, наполнился тонким свистом турбин, гудом автомашин, появившихся на подъездных путях. Желтые конусы от фар стали вспыхивать то в одном, то в другом направлении, и по ним да по реву двигателей лейтенант точно определил расположение аэродрома.

За какие-нибудь сорок минут Алеша дошел до проходной и, доложив о себе дежурному по гарнизону, получил от него самые точные координаты:

-- Видите аллейку, лейтенант? Шагайте по ней и упретесь в красный кирпичный дом. Там найдете всех -- от комдива и до начпрода включительно, который укажет маршрут в летную столовую.

Алексей усомнился:

-- Комдива в такую рань все-таки, думаю, там нет.

Но разбитной старший лейтенант с повязкой дежурного на рукаве лишь усмехнулся:

-- Другого, может, и нет, а наш на месте. Наш с утренней зорькой начинает, с вечерней кончает.

И Горелов покинул дежурку.

Чахлые, спаленные за лето жарким солнцем акации росли по обеим сторонам асфальтовой аллеи. В конце она раструбом упиралась в длинное трехэтажное здание, видимо старое, потому что в отличие от рядом стоящих аэродромных построек было оно не из блоков, а из цельного красного кирпича. Над крышей возвышалась такая же красная, с большими окнами для обзора вышка командного пункта, увенчанная выгоревшим на ветру флагом Военно-воздушных сил.

Длинный коридор первого этажа хранил прохладное молчание. У зачехленного полкового знамени стыла фигура часового, и Алексей с курсантской старательностью откозырял: не часовому, конечно, а знамени, под которым предстояло служить.