Геннадий Семенихин - Космонавты живут на земле

За окном серый рассвет. Мелкий неожиданный дождик прибивает тугими брызгами травку, а на обгоревших обломках разбившегося самолета капли дождя как слезы. Мрачно молчит аэродром. В штабе полковник Ефимков перечитывает коротенькое донесение на имя командующего:

"В ночь на 7 июля 1961 года во время полетов на отработку перехвата воздушной цели старший лейтенант Комков В.В. с высоты двенадцать тысяч метров передал о появлении тряски в самолете. Через три минуты сообщил, что ему плохо. На этом связь с летчиком прекратилась. Самолет упал на восточной окраине аэродрома и взорвался. Старший лейтенант Комков В.В. погиб. Причина катастрофы: потеря летчиком сознания. Мною отдан приказ о проведении тщательного расследования".

Ночь плывет над страной. Ночь приносит радости влюбленным, победы писателям и ученым, избравшим для своего творчества это тихое время. В Соболевке она принесла смерть молодому человеку, рядовому летчику нашего Военно-воздушного флота. Василий Комков с огромной высоты падал на землю на тяжелом, уже не управляемом истребителе. Он сгорел в одиннадцать ночи. Но огромна страна наша. И где-нибудь, в одном из больших городов, в этот час гремела в городском саду музыка, и какой-нибудь замшелый обыватель, увидевший, как летчик в возрасте Василия Комкова легко и красиво кружит в вальсе партнершу, наверно, произнес затрепанное:

-- Ох и везет этим военным! И оклады, и пайки, и обмундирование. Не жизнь, а малина.

Ночь плывет над притихшим авиационным гарнизоном, заглядывает в тридцатую комнату гостиницы, где мечется еще один тоскующий человек и пересохшим от горя голосом самого себя спрашивает: "Кто же скажет -- виноват я или нет?"

x x x

Еще не было и семи утра, когда побледневший и осунувшийся лейтенант Горелов остановился возле знакомой ему, обитой кожей двери с дощечкой: "Командир дивизии". Нет, у молодого летчика не дрожали колени перед предстоящей встречей. Спокойно и уверенно толкнул он дверь.

Незнакомый лейтенант, дежуривший в приемной комдива, вопросительно поглядел на Алексея:

-- Я вас слушаю.

-- Мне надо видеть командира дивизии.

-- Вас он вызывал?

-- Нет, но у меня серьезное дело.

-- Полковник занят в связи со вчерашним. Вы же знаете.

-- Знаю. Я тоже в связи со вчерашним.

Дежурный пожал плечами и скрылся за дверью кабинета. Возвратился он очень скоро, почти тут же, и развел руками.

-- Должен вас огорчить. Сказал: "Я в курсе, но принять сейчас не могу".

С низко опущенной головой поплелся Горелов в гостиницу. Что же делать, если полковник Ефимков, знавший его на протяжении двух лет, даже видеть его сейчас не хочет? Значит, слишком велика его вина.

Приближалось время завтрака, но Алеше и думать было противно о еде. Ощущая слабость, поднялся он к себе на третий этаж, не раздеваясь, лег. С фотографии, стоящей на столе, на него укоризненно глядел военный летчик со шпалой в петлицах и, казалось, говорил: "Не уберег. Как же ты это? А?"

-- Да не мог же я. Честное слово, ничего больше не мог сделать, -прошептал Алексей, чувствуя звон в висках и сухость во рту.

Как он заснул -- не смог бы сказать. Видимо, сон был хрупок, как и у всякого возбужденного человека. Гулких шагов по коридору Алеша не услышал. Но когда еле-еле скрипнула дверь, вскочил и замер от удивления. Чуть пригибаясь в дверях, в комнату вошел полковник Ефимков. Снял с головы фуражку, обнажив на лбу дорожку бисерного пота, глазами поискал на столе место, куда бы ее положить. Мохнатые, с проседью брови его сомкнулись над переносицей, отчего озабоченность на загорелом лице комдива проступила еще больше. Подвинув к себе стул, Ефимков сел.

-- Ну, здравствуй, -- спокойно произнес он, оглядывая Горелова. -- Чего же это ты на кровать в брюках да еще обутым взгромоздился? Я, кажется, не этому тебя обучал. Конец света, что ли, пришел?

-- Кошки на сердце скребут, товарищ полковник.

-- Кошек гони, -- мрачно изрек Кузьма Петрович, -- конца света тоже не предвижу. А ну-ка, дай лоб. Что-то ты мне не нравишься, парняга. -- Он положил тяжелую ладонь на лоб лейтенанту, потом потрогал его щеки. -- Так и есть. Градусов тридцать девять, не меньше. Небось южную лихорадку подцепил, да и нервишки сдали. Врача к тебе пришлю, чтобы все на уровне было. Ну а теперь рассказывай, зачем ко мне в кабинет ломился?

Горелов сел на койку и откровенно поведал комдиву о своих мучениях.

-- Полагается в авиации по закону, установленному самой жизнью: если чувствуешь, что не готов к полету, заяви об этом и от полета откажись. Если знаешь, что твой товарищ не готов к полету, тоже скажи об этом командиру.

-- А я вот не сказал, -- признался Горелов.

-- Юридически к тебе нельзя предъявить никаких претензий. А вот с точки зрения человеческой совести...

-- Надо меня судить, -- перебил комдива Алеша, но полковник, поморщившись, мотнул головой.

-- Надо бы, конечно, -- сказал он спокойно, -- если бы ты промолчал.

-- А разве я не промолчал! -- горько воскликнул Алеша. -- Разве я сказал о своих сомнениях командиру полка, вам или врачу?..

-- Чудачок, -- усмехнулся Ефимков и зачем-то потрогал усы. -- Врач немедленно бы подтвердил, что Комков физически здоров и нет никаких оснований не допускать его к ночному полету. Вот ведь фабула-то какая! -Полковник побарабанил пальцами по коленке, потом, помолчав немного, спросил: -- Так, говоришь, он и стихи тебе читал?

-- Читал, товарищ полковник.

-- Какие же?

-- "Земля нас награждала орденами, а небо награждало сединой".

-- Неважнецкий симптом. -- Ефимков достал из кармана старомодную трубку с искусно вырезанным чертом в том месте, куда кладут табак, набил ее и, не раскуривая, отвел влево руку. -- Если летчик выходит на полеты, как тореадор на корриду, его нельзя и близко к боевой машине допускать. Жаль только, прибора такого нет, чтобы определять неуверенность.

-- Мне он дал в руки такой прибор, -- быстро возразил Алексей, -- свою откровенность.

-- Хрупкий прибор, -- хмыкнул Ефимков, -- и не всегда верный.

-- Почему же?

-- Да потому, что я тоже иной раз в кабину усталым сажусь. Только я себя в этих случаях переламываю и никому об этом ни гугу. Но попытался бы кто-нибудь отстранить меня от полета! Вот, брат, какая она штука, жизнь... тонкая!

-- Значит, я все-таки виноват...

-- Чудак, -- покачал головой Ефимков, -- сказано чудак, чудак и есть. Существуют такие ситуации, которые не только законом, но даже собственной совести -- более тонкому инструменту -- неподсудны. Дай-ка лучше огонька.

Откинувшись на спинку стула, комдив выпустил в низкий потолок тонкую струю дыма.

-- Вам теперь плохо, товарищ полковник, -- сочувственно промолвил Горелов, -- только дивизию приняли -- и катастрофа... могут и выговор.

-- Выговора посыпятся, -- подтвердил комдив, -- за этим дело не станет. Да что -- выговора. В них разве дело? Человека нет. Понимаешь, Горелов -человека. А что такое человек? -- спросил он разгоряченно. -- Что может быть выше и сложнее? Мы придумали истребители, летающие на сверхзвуковых скоростях, кибернетику, в космос забрались. Но какой Главный конструктор в состоянии изобрести человека? Ни один. Потому что нет в мире более утонченного существа, чем человек. Одна нервная система чего стоит. Я уже не говорю о таком необыкновенном аппарате, как мозг. -- Полковник снова сел, покосился на застеленную кровать Комкова. -- На фронте у нас традиция была: если летчик не возвращался из боевого вылета, никто на застеленную кровать не ложился. Пусть и его койка так постоит.