Юлиан Семенов - Горение (полностью)

- Ну, в польских делах вы дока, Глеб Витальевич, я и в них не понаторел еще. А Лениным, случаем, не занимались?

Вуич знал, что Глазов занимался всем. Он м е т и л, и вообще-то имел на это право: интеллигент, смел, в профессии отменен. В охранке не было принято отдавать свои материалы кому бы то ни было, даже начальству, но Глазов, по мнению Вуича, должен был понимать, что лишь своей постоянной нужностью он добьется необходимого в карьерном росте патронажа.

- Я готов доложить мою подборку по Ленину, - сухо ответил Глазов, подавать себя умел, - но я не хочу, чтобы мои коллеги, занимающиеся непосредственно социал-демократией, были на меня в обиде...

- Есть прелестная новелла, Глеб Витальевич... Некий министр мечтал узнать от могущественного лорда-канцлера, кто будет венценосным преемником больного короля. Лорд-канцлер спросил министра: "Вы умеете хранить тайну?" Тот, обрадованный, ответил: "Конечно!" И лорд-канцлер сказал: "Я - тоже".

Глазов посмеялся вместе с Вуичем, спросил разрешения покинуть кабинет, отсутствовал не более десяти минут и вернулся с папкой, набитой вырезками из газет, одними лишь вырезками - ни рапортов агентуры, ни перлюстрации корреспонденции. Глазов угадал взгляд Вуича:

- Здесь - главное, Эммануил Иванович. Я хочу обратить ваше внимание на те статьи, которые Ленин опубликовал, приехав в Россию из эмиграции. Он восьмого ноября приехал, а уже через два дня "Новая жизнь" начала публиковать его очерк "О реорганизации партии". Через четыре дня он напечатал там же "Пролетариат и крестьянство". Через пять - "Партийная организация и партийная литература". Через восемь - "Войско и революция". Через тринадцать - "Умирающее самодержавие и новые органы народной власти". Через пятнадцать, - монотонно, где-то даже ликующе продолжал Глазов, - "Социализм и анархизм". Через двадцать пять - "Социализм и религия". Вы вправе спросить меня, отчего я вычленил именно эти семь работ, Эммануил Иванович...

Вуич поломал глазовскую въедливую монотонность:

- Оттого, что это - программа, я достаточно внимательно слушал вас...

- Изволите ознакомиться с выжимками?

- Бог с ними... Ваши соображения? - несколько раздраженно спросил Вуич.

- Соображения я высказал, Эммануил Иванович... Что же касается предложений, то они сводятся к тому, чтобы - по возможности массово - изъять социал-демократов большевистского направления, ликвидировать их опорные базы...

- Что вы, право, в большевиков уперлись, Глеб Витальевич?! Меньшевики лучше, по-вашему? Плеханов с Аксельродом союзники нам?!

- Плеханов с Аксельродом нам не союзники, а враги, но они устали, Эммануил Иванович, они старые люди, прожившие жизнь в эмиграции. Им легче принять Думу, высочайший манифест, эволюцию, предложенную государем. Они хотят жить без филерского наблюдения, они хотят выступать с думской трибуны, они ведь с Бебелем дружны, с д е п у т а т о м рейхстага Бебелем, с тем Бебелем, который заседает в одном зале и с кайзером и канцлером Бюловом.

- Нет, нет, Глеб Витальевич, вы сами напугались и меня желаете напугать... Ленин... Я понимаю - Милюков, его Россия знает, тоже ведь не сахар, тоже против нас пописывает; Гучков, хоть и наш, а кусается; понимаю - Чернов с Гоцем: террор, плащ и кинжал, студенты хлопают. Но Ленин? Нет, Глеб Витальевич, нет!

- Позвольте не согласиться, Эммануил Иванович... Мы эдак уподобимся тем, кто Чехова чуть не до смерти к юмористам приписывал, а Горького рассматривал как салонное украшение, босяцкого хама. Мы, увы, считаемся лишь с теми, кого сами же и создаем... А коли с о з д а л о с ь само по себе, без нашей помощи? Мы слишком подчиняем себя очевидностям, сиюминутности, а ну - вдаль заглянуть в завтра?

- Поэты смотрят "в завтра", Глеб Витальевич, нам бы "сегодня" охватить, вот бы сейчас управиться...

- Мне, видимо, разумнее согласиться, дабы не потерять вашего ко мне постоянного благорасположения, однако позволю заметить: я одинок, я не тревожусь по завтрашнему дню, а у вас семья, внучки у вас. Я поднял дела из архива, Эмманул Иванович, двадцатилетней давности дела... Так ведь там про Плеханова писали в положительных тонах, как про человека, который выступает против злоумышленников от народовольческого террора... Мы ведь тогда "Коммунистического манифеста" не страшились, полагая, что сие - средство для шельмования "Черного передела"... Если не у л о в и т ь вначале - потом не охватишь, Эммануил Иванович, потом только регистрировать придется, регистрировать и просить у премьера войско - полиция не удержит.

- Ну хорошо, составьте предложение, - сказал Вуич.

- Предложение готово, - ответил Глазов и достал, будто фокусник, из вороха вырезок лист бумаги с напечатанным машинописным текстом: фамилия Глазова там не значилась, подписать документ следовало Вуичу.

Эммануил Иванович раздраженно пробежал текст. При этом размышлял: "Все об истории думают, о своей в ней роли... Работали б злее, не надо было б про историю-то думать, она крутых помнит, крутых и рисковых".

Документ тем не менее подписал и сразу же отправил с нарочным в судебную палату, прокурору: "Немедленно арестовать Ульянова-Ленина Владимира Ильича, осмелившегося напечатать и распространить прямой призыв к вооруженному восстанию". Также было предписано арестовать редактора "Молодой России" Лесневского.

...Именно поэтому филеры дежурили на вокзалах в "Вольном экономическом обществе" и Технологическом институте, где особенно часто встречались большевики. Однако на фотографиях Ленина, розданных им, был человек с аккуратно подстриженными усами, с маленькой бородкой, не могли же они думать, что мастеровой, квалифицированный, судя по барашковой шали, в больших очках, заросший рыжеватой щетиной, в ушанке, низко надвинутой на ши-шкастый, крутой лоб, и есть тот самый государственный преступник, которого предписано немедленно заарестовать и доставить на Гороховскую.

...Квартиру на Надеждинской п а с л и, - наметанный глаз определил сразу: "гороховые пальто" мешали дворникам, угощали папиросками, алчуще выспрашивая сплетни.

Ленин сменил пролетку - благо, багажа нет, портфельчик с рубашкой и несессером, никакого подозрения у кучера, - отправился на Фонтанку: возле газеты тоже т о п а л и.

"Свобода, - подумал он, - прекрасная российская свобода, пожалованная государем. Ничего другого не ждал, а все равно обидно. Я-то перетерплю, а вот иные могут не выдержать; Георгий Валентинович пролетки менять не станет. А мне еще и по проходным придется побегать, на Пантелеймоновской прекрасный двор, любой пинкертон отстанет".

Поднял голову, снял очки, начал ловить языком снег: пушинки были мягкие, мгновенный холод сменялся теплом.

"А все равно Россия! - Радость поднялась в нем неожиданно. - Все равно дома!"