Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Я должен объяснить на суде... Некрасов, дабы сохранить "Современник", проигрывал деньги палачу Дубельту, поддерживая с ним дружество; я был вынужден бывать в салонах, - где иначе черпать информацию?! - откуда я знал, что рядом со мною был Лопухин?! Его портреты в газетах тогда не печатались, барин и барин, мне-то какое дело?!

Нет, возражал он себе с пустым, холодным отчаянием, это не довод. Они скажут, что я должен был получить санкцию ЦК. Дурак, дурак, дурак! И надо было это сделать, надо! Сразу же после акта против Плеве! Накануне убийства великого князя! И волки сыты, и овцы целы...

Колокольчатый звонок в прихожей раздался вечером, когда стемнело уже; он ждал этого звонка, готовил себя к нему, но сейчас, д о ж д а в ш и с ь, ощутил, как ослабли ноги; поднялся с трудом; хрипло сказал жене:

- Открой. Это они.

Люба побледнела до голубизны; пошла к двери, откинув голову так, словно у нее раскалывался затылок.

На пороге стояли Чернов и Савинков; чуть позади них горбился "Гриша", боевик, фамилию его Азеф не помнил, принимал в организацию не он, а Савинков...

- Иван, - входя в квартиру первым, сказал Савинков, - мы к тебе по делу. По твоему делу. На несколько минут. Ты готов к разговору?

Азеф смог улыбнуться:

- Что-то от вас стужей веет, товарищи. Садитесь, сейчас Любочка приготовит чаю. Или, может, голодны?

- Мы не станем пить чай, - ответил Чернов, покашливая нервно. - Мы знаем, что ты недавно вернулся из Петербурга, где просил Лопухина не говорить нам про твою работу в полиции.

- Что?! Ты что говоришь, Виктор?! - Азеф обернулся к Савинкову: - Боря, как можно?! Вы в своем уме?! - Он хотел задать этот вопрос своим обычным, снисходительно-начальственным тоном, но не получилось, в голосе чувствовалась какая-то жалостливая растерянность.

Именно эта интонация позволила Савинкову - поэт, слово чувствует женственно, п р и к а с а ю щ е - до конца убедиться в том, что Азеф изменник.

- Иван, мы знаем все, - выдохнул Савинков; глаза-льдышки замерли; рассматривал Азефа с презрительным интересом; раньше никогда не смел так смотреть на живое божество - подвижник террора, живая легенда, знамя боевой организации!

- Да что вы можете знать?! - Азеф набычился. - Пошли на поводу у тайной полиции?! Заглотнули приманку Бурцева?! Устройте мне очную ставку с Лопухиным! Я требую!

- Ты ничего не можешь требовать, - сказал Савинков. - Ты обязан написать, на чем тебя завербовали, как ты работал на охранку, с кем контактировал, где, кого отдал, как тебе удавалось вести двойную игру. Времени мы тебе даем достаточно много - до завтрашнего утра.

- Да нет же, товарищи! - Азефа словно бы ударили в лицо, он отшатнулся, привалившись спиной к большому зеркалу. - Вы не смеете - во имя всего, что мною было сделано для партии, - говорить так!

Савинков (так и не сел к столу) повернулся и деревянно зашагал в прихожую; следом за ним двинулись Чернов и "Гриша".

...Когда дверь захлопнулась, Азеф стоять не мог, колени ходили ходуном; сполз на стул, растекшись на нем, будто в теле не было костей; Люба принесла капли Иноземцева; учился б толком, как этот самый доктор Иноземцев, отрешенно, неожиданно для себя подумал Азеф, построил бы себе такие же палаты, как он, на Полянке и углу Спасо-Наливковского, красный кирпичный терем, не жизнь, а сказка...

- Спасибо, родная, - шепнул Азеф, - мне уже легче, ты так добра...

Поднявшись, протопал к простенку между окнами, чуть приоткрыл штору, глянул на бульвар; возле бистро, прямо напротив подъезда, ходил "Гриша" и еще один - коротышка, с отвратительными, цепко-кривыми ногами бегуна.

- Спустись черной лестницей, Люба, - не оборачиваясь сказал Азеф, посмотри, есть ли кто во дворе. Коли чисто - выйди в переулок, погляди и там; если гуляют две бабы, запомни их лица, опишешь.

Люба бросилась к двери; Азеф досадливо ее остановил:

- Возьми мусорное ведро. Если даже во дворе никого нет, все равно выброси мусор в ящик, оставь ведро у двери на черную лестницу, выйди в переулок и купи в лавке месье Жюля две бутылки вина. Из лавки посмотришь переулок еще раз, поняла?

Люба вернулась через три минуты:

- Во дворе дежурят двое, Евно.

Азеф затряс головой так, словно у него воспалилась надкостница (зубную боль не переносил совершенно), с трудом подошел к столу; осторожно опустился на белый, времен Людовика, стул, лег щекой на стол и прошептал:

- Все. Конец.

В час ночи в дверь позвонили; Азеф, лихорадочно просматривавший корреспонденцию, сваленную в шкафу (боялся, что остались письма Ратаева, Рачковского или Герасимова), схватил револьвер и, быстро сбросив ботинки, крадучись ринулся в прихожую:

- Кто?

- Я, - ответил Савинков так же тихо.

- Что тебе? - Дверь Азеф не открывал, чувствуя, как молотило сердце, стесняя дыхание. - Ты дал мне срок до утра.

- Открой дверь, Иван. Я пришел не за этим. Уговор остается в силе.

Азеф обернулся в комнату, махнул жене рукой, чтоб ото-от шторы, наблюдала за "Гришей", не отлучится ли куда, холодно ж, не может всю ночь стоять, замерзнет, - и, проводив ее взглядом, сбросил цепочку.

Савинков был в черном пальто и каком-то театральном цилиндре - постоянно хотел казаться выше ростом, болезненно относился к тому, что родился коротышкой; хватало юмора шутить: "Мне бы родиться во времена д'Артаньяна тогда ходили на каблуках".

Азефу показалось, что Савинков надел этот цилиндр не зря: средневековые палачи одевались так же, и обязательно во все черное.

- Разденешься? - спросил Азеф. - Раздевайся, - он чуть поднял револьвер, словно бы ударив по полям цилиндра. - Пойдем.

Савинков отрицательно покачал головой, цилиндр тем не менее снял, прошел в комнату, присел на краешек белого диванчика, обитого цветастым шелком, и сказал:

- Во-первых, убери револьвер. Ты же знаешь - я умею держать слово. У тебя еще есть время, чтобы решить проблему самому.

- Что ты имеешь в виду, Боря?

Савинков не смог скрыть брезгливости:

- Мне очень неприятно, когда ты меня так называешь. Изволь обращаться ко мне конспиративным именем.

- Хорошо, хорошо, не сердись... Что ты имеешь в виду, Павел Иванович?

- Я имею в виду то, о чем ты прекрасно догадываешься сам.

- Если бы мне сказали, что ты провокатор, я бы сумел тебя защитить, Бо... Павел Иванович.

- Я защищал тебя сколько мог. И Чернов. И Зензинов. Мы все защищали тебя, Иван... Николаевич... "Дай мне побольше твердости, боже, как трудно жить, учусь у тебя я твердости, быть или не быть..." Эти стихи я посвящал тебе, Иван. Ты был для меня богом... И никогда не держал при себе оружия, - Савинков усмехнулся, взглянув на револьвер, что лежал на столе, возле руки Азефа. Поэтому я и принес тебе, - он достал из кармана пальто американский "смит-и-вессон". - Очень хороший калибр, одно мгновенье - и настает спасительное успокоение...