Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Несколько дней тому назад в военном суде слушалось дело девятнадцати социал-демократов, захваченных на собрании. Приговор очень строгий. Четыре человека - по шесть лет каторги, девять - по четыре года, шесть - на поселение. Вчера слушалось дело тринадцати бундовцев из Кола-Калишской губернии. Большинство из них - пятнадцатилетние мальчуганы. Один оправдан, двух приговорили к четырем годам каторги, пятерых - к двум годам восьми месяцам, остальных - на поселение.

...Вчера ночью казнен кто-то, сидевший под нами в камере номер двадцать девять. Неделю тому назад повесили двоих из этой же камеры. В окно слышно, как идут на место казни солдаты, затем доносится беготня, слышно, как выводят приговоренных из камеры в канцелярию, а затем из канцелярии со связанными руками в тюремную карету. После этого целые дни - когда слышишь шагающие отряды войск - кажется, что это опять ведут кого-нибудь на казнь.

Я теперь в камере номер один - рядом с канцелярией. Меня перевели сюда четыре недели тому назад и посадили с другим товарищем. По-видимому, сделано это для того, чтобы ограничить мою возможность агитировать жандармов. Жандармы боятся разговаривать с сидящими вдвоем.

Рядом с нами сидела Мария Рудницкая. Оправданную в четверг военным судом второй раз (теперь по обвинению в убийстве стражника, раньше - в принадлежности к варшавской боевой организации ПСС), в субботу ее увезли в ратушу. Теперь, говорят, она в "Сербии" (женская тюрьма) дожидается из Петербурга решения об административной ссылке. В павильоне чуть ли не все любили ее за веселый характер и за молодость, а многие влюблялись в нее, черпая отсюда силы к жизни и наполняя свое время писанием писем и изыскиванием способов их пересылки. Некоторые целыми днями простаивали на столе, чтобы не пропустить минуты, когда она пойдет на прогулку или будет возвращаться с нее. Приходили в отчаяние, когда не получали писем или не могли их передать. Тысячу раз решали уже не писать, порвать с ней. Я вспоминаю при этом рассказ Горького "Двадцать шесть и одна". Несколько дней сидела вместе с ней шпионка, присланная сюда охранкой и получившая за это пятнадцать рублей, чтобы заключенные заводили с ней романы и чтобы она могла этим путем выудить сведения у легковерных людей. Но она недостаточно ловко это проделывала и немедленно же была разоблачена. Она называла себя Юдицкой, письма для нее направлялись как Жебровской, а жандармы именовали ее Кондрацкой. Во втором коридоре тоже сидел шпион, выдававший себя за доктора Чаплицкого из Стараховиц Радомской губернии. Оказалось, что он вовсе не знает этой местности. К нему обратились за медицинской помощью: кто-то жаловался на болезнь почек. Он предложил ему самому "прослушать" свои почки: "Если звук ясный, отчетливый, тогда почки здоровые, если глухой - необходимо лечиться".

...После голодовки Ватерлос был все время в больнице, кандалы с него сняли. Теперь его опять перевели в Десятый павильон, кажется, опасаясь, чтобы он не убежал из лазарета. Врач будто бы сказал, что дольше месяца он не проживет. Аветисянц, бывший офицер, отбывающий здесь срок заключения в крепости, тоже очень плох, хотя и не подозревает этого. У него туберкулез.

Дней семь - десять тому назад здесь арестован солдат по фамилии Лобанов, производивший для нас покупки. Он сидит во второй камере. За что арестован, не знаю. Жандармы теперь запуганы и боятся разговаривать с нами; только по глазам можно узнать, кто сочувствует.

...Вонсяцкий ухитрился превратить Всероссийский офицерский союз в Военно-революционную организацию социал-демократов только на том основании, что кое-кто из офицеров находился в связи с социал-демократами. Главным свидетелем является некто Гогман, бывший офицер из Брест-Литовска, обокравший военную кассу, бежавший, пойманный и приговоренный к полутора годам арестантских рот. Его перевел сюда Вонсяцкий, и его подсаживали по очереди ко всем привлеченным по этому делу офицерам. Все знали, что он шпион, остерегались его и ничего при нем не говорили, а он на дознании передавал всевозможные небылицы и показывал все, в чем Вонсяцкий обвинял офицеров. Он проделывал и не такие еще фокусы. Он оставался в камере, когда другие ходили на прогулку, и в отсутствие того или иного офицера точками в книгах писал компрометирующие его данные. Об одном из офицеров, Калинине, он, например, показал, что, когда он, Гогман, гулял по двору с двумя солдатами, тот крикнул в окно: "Товарищи, это негодяй, шпион", в действительности это крикнул я, и Гогман прекрасно меня видел, так как довольно долго ко мне присматривался". "Ах, увольте меня от этой грязи!"

...На очередной доклад царю Столыпин пригласил генерала Герасимова; речь шла о поездке Николая на празднование двухсотлетия битвы под Полтавой; ясно, станет вопрос об организации надежной охраны.

- Государь может ехать куда угодно, - сказал Герасимов. - Я ему теперь не очень-то нужен... С ревельским эпизодом эпоха бомбистов окончена... Эсеры переживают сильнейший кризис, агентура сообщает, что после бегства Евгения Филипповича...

- Кого? - недоуменно переспросил Столыпин. - О ком вы?

- Об Азефе, Петр Аркадьевич. Неужели успели забыть? О том человеке, без помощи которого мы... вы бы не смогли успокоить Россию.

Едва заметная улыбка тронула чувственные губы премьера.

- "Мы", Александр Васильевич, "мы". Я чужую славу не забираю, своей готов поделиться, у нас ведь чем незаметнее, тем надежнее, как высунешься, сразу врагов наживешь, каждый третий Сальери, готов соседу глотку перегрызть, коли тот достиг успеха... Ну, продолжайте по поводу эсеров, государь интересуется судьбою сбежавших от кары бунтовщиков...

- Эсеры разваливаются, Петр Аркадьевич... Чернов короновал Савинкова главою боевки...

- Это боевая организация? - уточнил Столыпин. - БО?

- Именно так, - кивнул Герасимов. - "БО"... Так вот, после трагедии с Азефом именно Борис Савинков был делегирован главою террора, получил деньги, да и укатил в Биариц, а потом, через всю Францию, в Монте-Карло... Играл... В рулетку... Мои филеры его всюду сопровождали... Сначала выигрывал, что-то около семи тысяч взял... Ну, казалось бы, слава богу, успокойся... Так нет же, начал рисковать...

Столыпин задумчиво посмотрел на Герасимова:

- А может, так и надо? Ведь кто не рискует, тот не выигрывает...

Герасимов резко обернулся к премьеру; лицо Столыпина замерло; а ведь он жаждет,. чтобы террор продолжался; но я не могу этого сделать, потому что из-за его нерешительности с Лопухиным провалился Азеф; если теперь что-нибудь случится, мне не за кого спрятаться, эх, намекнул бы только Петр Аркадьевич в Ревеле - в два момента все было бы исполнено: государственный переворот, конституционная монархия, Милюков главный союзник, а у него все европейское общественное мнение в кармане; Англия с Францией покрепче Вильгельма, обойдемся без немчуры...