Юлиан Семенов - Пересечения

Семенов Юлиан

Пересечения

Матери моей Галине Николаевне Ноздриной посвящаю 1

Неторопливым, вальяжным, а потому начальственным жестом Назаров пригласил Писарева к длинному, отполированному до зеркальности столу совещаний, поднялся со своего рабочего места, сел напротив, сдержанно улыбнулся, отчего его сильное лицо со следами загара сделалось еще более литым, собранным, и спросил:

- Что будем пить? Чай? Или попросить кофе?

- Если позволите, кофе.

- Я-то позволю, а вот как доктора?

- На сердце пока не жалуюсь.

- Вам сколько?

- Сорок восемь.

- Не возраст, конечно, но уж пора начинать серьезно думать о здоровье.

- Как начнешь думать, -улыбнулся Писарев, чувствуя, как проходит скованность, охватившая его, только он переступил порог этого большого, в деревянных панелях кабинета заместителя начальника главка, - так непременно заболеешь.

- И то верно, - так же улыбчиво согласился Назаров и нажал кнопку, вмонтированную в этот блестящий стол рядом с телефонным аппаратом.

Вошла секретарь с блокнотиком в руках; Назаров покачал головой:

- Нет, писать сейчас ничего не будем. А вот не могли бы вы сварить кофе? Заслуженный артист, - он кивнул на Писарева, - от чая наотрез отказался. Если у нас остался зеленый, узбекский, - заварите мне чашку, пожалуйста, только не крепко, чтоб сердце не молотило; эскулапы требуют соблюдать режим, - пояснил Назаров и, сцепив сильные пальцы, придвинулся к Писареву, опершись локтями о стол.

"И как локти; не покатятся? - успел подумать Писарев. - Стол словно каток".

...Он всегда с почтением относился к тем, кто умел кататься на коньках. Отец как-то привел его в парк культуры; это было в последнюю предвоенную зиму; гремела музыка: "Утомленное солнце нежно с морем прощалось"; юноши и девушки в байковых курточках и модных тогда очень широких шароварах катались по льду; звук, который издавали коньки, соприкасаясь со льдом, был хирургическим, жестким.

В раздевалке отец посадил его в кресло, привернул коньки ремнями к ботинкам и сказал:

- Сейчас я надену свои, серебряные, и научу тебя кататься.

Сане Писареву было тогда восемь лет, а отцу тридцать два, и он казался ему очень старым, но самым красивым и умным; он очень жалел отца, особенно после того, как папу сняли из-за брата Лени с работы и ему пришлось перейти слесарем в автобазу редакции "Известий".

- Ну, пошли, сына, -сказал отец, забросив на плечо свои ботинки, связанные тесемочками. - Давай руку.

Саня поднялся, хотел было протянуть отцу руку, но нога его подвернулась, и он, не удержавшись, упал, больно ударившись локтем об урну.

- Не беда, - сказал отец, подняв его легко и сильно, - я ушибся о камень, это к завтрему все заживет.

- Я об урну, какой же там камень?

- Тоже верно, - легко согласился отец; он всегда легко соглашался с Саней; когда мог, говорил "да"; только три раза в жизни он сказал сыну "нет", и мальчик запомнил эти "нет" на всю жизнь. Особенно одно. Он часто слышал, как сестра отца говорила бабушке: "Лене уж ничего не поможет, его не восстановят, а Игорь (так звали отца) губит и свою жизнь, и жизнь Саньки! Неужели так трудно написать десять слов, отмежеваться от Лени, - он и так подвел всех нас под монастырь, - и все вернется на круги своя, Игоря зачислят в институт, тебе не надо будет считать копейки, чтобы дотянуть до получки... Саньку и в лагерь-то не взяли из-за его упрямства!"

"Папа, - сказал Санька перед сном, когда отец сел к нему на диван и приготовился сочинять сказку на ночь, - напиши, чтоб меня взяли в лагерь".

"Нет".

"Почему?"

"А что я должен написать"? - после долгой паузы поинтересовался отец.

"Десять слов".

"Какие это должны быть слова, ты знаешь?"

"Нет".

"Если бы тебе сказали, что твоя мама - воровка, что она уносит из своей библиотеки книги к нам в дом, а ты знаешь, что это неправда, но тебе говорят: "Напиши, что она берет книги, и ты поедешь в пионерлагерь "Махру" - ты бы написал?"

"Нет".

"Молодец. Никогда нельзя писать неправду. Говорить, впрочем, тоже. Иногда, однако, случается, соврет человек, стыдно, конечно, но можно простить, если он не со зла это сделал. А вот если он пишет осознанную неправду, тогда он хуже Бармалея и Барабаса. Тогда он просто-напросто... гадюка".

"Как змея?"

"Как змея".

"Живая или мертвая?"

"Живая".

"С жалом?"

Отец высунул язык и сказал: "Вот с таким!"

Санька долго смеялся, а отец гладил его по лицу, и глаза его стали отчего-то очень большими, почти без зрачков.

"Запомни, сына, - сказал он, закончив сказку, - легче всего сказать "да", только есть у нас пословица: "Доброта хуже воровства". Это долго объяснять, но ты это запомни, как дважды два, - сгодится, когда вырастешь. Очень трудно говорить "нет"; станут обвинять: "упрямый", "своенравный", обижать станут и обижаться, но если ты знаешь, что прав, иди на все, но ответь "нет". Пройдет время, и незнакомые люди скажут тебе за это спасибо. Большая подлость всегда начинается с маленькой, безобидной лжи".

...Второй раз отец сказал "нет", когда Саня попросил заступиться: его лупили Беркут из второго подъезда и Гога, сосед по парте.

"Почему?" - спросил сын.

"Потому что ты сам должен уметь давать сдачи".

"Но они ж сильней меня!"

"Ну и прекрасно! Неужели ты станешь драться с теми, кто тебя слабее? Это не драка, а избиение. Если они сильней и тем не менее бьют вдвоем, значит, они трусы. А с трусами расправляются. И не бойся синяков: они проходят. А вот ощущение собственной слабости, страх, неуверенность не пройдут никогда, и ты сделаешься несчастным маленьким мышонком, а не человеком".

...Отец тогда, в парке Горького, вывел Саньку на лед, но мальчик никак не мог стоять на коньках; он то и дело падал, ноги тряслись, разъезжались, отец хохотал, показывал, как надо кататься, расслабив тело. Санька попробовал и снова растянулся, набив себе шишку на лбу. Это было до того обидно, что он заплакал, а отец все равно весело смеялся, и этого Санька не мог перенести: "Какой же ты, папа, жестокий!" И пополз по льду, а мимо него проносились конькобежцы, и звук металла, режущего лед, был хирургически страшным и близким.

Отец поднял его на руки, стал целовать, и снова глаза его сделались какими-то по-особенному большими, и Санька, уткнувшись носом ему в шею, прошептал: "Вы все умеете скользить, а я так и останусь на всю жизнь неуклюжим".

И остался. Но с тех пор сохранил какое-то особенное, испуганно-восторженное отношение к конькобежцам, даже все соревнования посещал, силясь понять тайну устойчивости человека на ледяном зеркале.

- Я думаю, Александр Игоревич, - заговорил Назаров, - что разговор наш будет посвящен тому, что вы в своем письме обозначили "генеральной темой". Письмо ваше ставит интересный вопрос, но кое в чем вы перегибаете палку: излишний максимализм в век культурной и научно-технической революции чреват... как бы точнее определить... неоправданным риском, что ли...