Юлиан Семенов - При исполнении служебных обязанностей

2

Женя пришла домой в десять часов. Струмилин сидел у окна и курил.

- Ты что, папа?

- Ничего, малыш. Просто курю.

- Тебе плохо?

- Нет. Мне совсем не плохо, - сказал Струмилин и вздрогнул. - Давай сходим куда-нибудь, а? Ты не занята?

- Ну что ты...

- Очень устала?

- Совсем не устала, - соврала Женя, потому что она очень устала на сегодняшних съемках. Но отец был как-то не похож на себя: сгорбленный и постаревший. Женя поцеловала его, погладила по щеке и сказала:

- Через пять минут я буду готова. Они поехали в ресторан "Украина" и сели за единственный свободный столик у самой эстрады.

- Мы не сможем говорить, - сказал Струмилин, - наверное, они очень громко играют.

- Будем кричать.

- Тогда нас с тобой выведут, как мелких хулиганов.

- Кричать - это хулиганство?

- В общем - да. Нужно говорить тихо, если хочешь, чтобы тебя услышали и поняли правильно.

- Папа заговорил афоризмами, у папы плохое настроение, - улыбнулась Женя. - Что ты, папочка?

- Я? - переспросил Струмилин. - Я котлету по-киевски. А ты?

Женя засмеялась и подумала: "У него что-то случилось. Это совершенно точно." Она обернулась, чтобы посмотреть, на каком столе можно взять меню, и увидела совсем неподалеку второго оператора Нику. Он сидел с приятелем и с двумя девушками.

Девушки были такие, о которых друг ее отца журналист Андрей Новиков говорил:

"раскладушки". Ника смотрел на Женю нахмурившись, не мигая, зло. Женя почувствовала, как у нее похолодели щеки. Струмилин тоже заметил Нику, краешком глаза глянул на Женю и отвернулся.

"Красавец парень, - подумал он. - Значит, подонок. Боюсь я красивых что-то..."

Струмилин снова взглянул на Нику и сразу же вспомнил своего следователя в кенигсбергской тюрьме. Его подбили под Пиллау, и он попал в плен, обгоревший, израненный, почти без сознания. Сначала его поместили в госпиталь. Там кормили с ложки чем-то очень вкусным. Вкусным тогда ему казалось все кислое. Потом его чуть подлечили, и к нему в палату зашел офицер из "люфтваффе". Он осведомился о здоровье Струмилина. Говорил он на чистом русском языке, с вологодским оканьем, и Струмилина это поразило. Офицер угостил Струмилина турецкими сигаретами, спрятал ему под подушку еще две пачки и спросил:

- Хотите почитать газеты?

Струмилин молчал.

Офицер пожал плечами и сказал:

- Давайте говорить откровенно, ладно?

Струмилин снова ничего не ответил.

- Слушайте, - тихо и грустно спросил офицер, - вы умный человек или обыкновенный коммунист?

- Обыкновенный коммунист, - ответил Струмилин.

- Ясно. Значит, джентльменский разговор у нас с вами не получится?

- С вами - нет.

- Зря. Мы армия, с нами можно иметь дело. Если не мы, тогда гестапо, понимаете?

- Понимаю.

- А знать мы хотим немногое. Раньше вы таскали к нам легкие бомбы, теперь вы таскаете тонные. Чья это техника? Петляков, Микоян или Туполев? И все. Дальше мы примем свои меры. Понимаете?

Струмилин отвернулся к стене и закрыл глаза. Вечером его перевели в тюрьму и сразу же бросили в карцер. Там он сидел два дня. Потом его отвели на допрос.

Следователь был красив юношеской красотой, нежной и ломкой. Он был похож на Нику, только он все время улыбался, даже когда Струмилин терял сознание от боли.

Следователь прижигал незажившие ожоги спичкой и улыбался, а Струмилин выл и терял сознание.

"Я сошел с ума, - одернул себя Струмилин, - дикость какая! При чем тут этот парень?"

Струмилину стало мучительно стыдно своих мыслей, он виновато посмотрел на Женю, кивнул головой на Нику и сказал:

- Хороший парень, зря ты с ним поссорилась.

- С трусом нельзя ссориться.

- Ты имела возможность убедиться в его трусости?

- Да.

- И ты можешь мне рассказать об этом?

- Конечно. Наш постановщик Рыжов сидит на съемках с температурой, потому что не может болеть дома, пока идут съемки. Ты же знаешь его, он все время волнуется. В Голливуде подсчитали, что самая большая смертность в возрасте до сорока лет - у режиссеров: разрыв сердца или полное нервное истощение. Ну вот... А главный оператор очень спокойно относится к картине, и он, - Женя кивнула на Нику, - все время жаловался мне на главного, что тот спокоен.

- Так это же хорошо.

- Что?

- Если спокоен, - усмехнулся Струмилин.

- Он слишком спокоен, - сказала Женя, нахмурившись, - а это уже рядом с равнодушием: что бы ни снимали, ему все равно. Поставит свет и - жужжи себе камера... И когда мы собрались на летучке, я сказала, что мы, молодые, очень озабочены операторским качеством отснятого материала. А главный оператор спросил меня: "Кто это "мы, молодые"?" Нас на летучке было двое молодых: я и Ника. Он опустил голову и не сказал ни слова, хотя говорит об этом всем в коридорах. А он обязан был встать вместе со мной. Он не сделал этого. Это даже не трусость, пожалуй. Это подлость. И не крупная, а мелкая, мышиная. Я сказала ему, что не хочу его больше знать. И мне это больно.

- Да?

- Ну, не то чтобы очень больно, - ответила Женя тихо, - а просто такое ощущение, будто надела мокрое платье...

3

Богачев долго раздумывал, пойти в ресторан или пораньше лечь спать, чтобы завтра явиться по начальству первым, ровно в девять ноль-ноль. Но в раскрытые окна доносилась музыка. В ресторане играл джаз. Богачев любил джаз. Поэтому он достал из кармана записную книжку и начал листать ее. Странички с литерами были пусты:

книжку он купил только вчера и только из-за того, что ему понравилась обложка, сделанная под черепаховую кожу. Правда, перед отъездом из училища великий ловелас Пагнасюк дал Павлу несколько телефонов в Москве.

- Девочки экстра-пума-прима класс, - сказал он, - море нежности, бездна целомудрия и все такое прочее. Позвони, два галантных слова, тыр-пыр, восемь дыр - и вечер у тебя будет обеспечен. Что касается ночи, то все зависит от степени твоей оперативности.

Богачев достал листок, на котором Пагнасюк записал имена и телефоны, сел к столу и начал звонить. Он набрал первый номер - номер, по которому должна была ответить Роза.

- Можно Розу? - спросил Богачев, когда подошли к телефону.

- Розка! - закричал кто-то на другом конце провода. - Розу вашу просят!

Потом в трубке надолго замолчали.

- Алло, - прошамкал старушечий голос, - кого тебе?

- Розу.

- Колька, что ль?

- Нет.

- Чего "нет"? Не слышу разве? Нет ее, упорхнула твоя Розка в кино.

И повесили трубку.

Богачев набрал следующий номер и попросил Галю.

- Одну минуточку, - ответили ему, - сейчас Галя подойдет.

Богачев закурил и стал рисовать на бланке гостиницы чертиков и женские ножки.

- Я слушаю, - сказала Галя.

- Я тоже.

- Бросьте шуточки, кто это?

- Богачев.

- Какой Богачев?

- Летчик Богачев.

- Вы не туда попали.

- Почему? Туда попал. Вы Галя?