Дмитрий Шерих - Город у эшафота.За что и как казнили в Петербурге

Процесс введения осужденного на роковую скамейку, накинутие петли, скрепление ее и затем выбитие из-под ног скамейки были делом нескольких секунд. В 10 час. 22 мин. гроб был внесен на эшафот, труп казненного палачом и его помощниками снят с виселицы и уложен в гроб. В это время подошел командированный на место казни полицейский врач и, удостоверившись по исследованию венозных артерий и положению зрачков в последовавшей смерти, доложил о том министру юстиции».

Вслед за этим официальные лица покинули Смоленское поле, тело Соловьева положили в простой черный гроб и на одноконной телеге отправили для погребения на остров Голодай — туда же, где уже обрел последний приют Дмитрий Каракозов.

Известно еще, что день казни Соловьева был ясный и теплый. Девять месяцев спустя, во время следующей публичной смертной казни, с погодой повезло куда меньше. Да и февраль был, не чета концу мая.

20 февраля 1880 года 25-летний учитель немецкого языка Ипполит Осипович Млодецкий стрелял в главу Верховной распорядительной комиссии графа Михаила Тариеловича Лорис-Меликова, самого влиятельного тогда государственного деятеля России.

Покушение это имело отчасти комичный характер: Млодецкий подскочил к графу у парадного подъезда дома, приставил пистолет к боку и выстрелил — но пуля, несмотря на все старания, лишь оцарапала графа.

Суд был стремительным: уже 21 февраля преступнику был вынесен смертный приговор. Наследник престола Александр Александрович, будущий Александр III, записал в дневнике: «Сегодня начался уже суд над убийцей гр. Лориса и к 3 ч. все было кончено, а завтра утром назначена уже казнь. Вот это дело и энергично!»

Куда более чувственно отнесся к террористу его ровесник, 25-летний Всеволод Гаршин, в ту пору уже достаточно известный писатель: в тот же день он составил письмо к Лорис-Меликову, призывая того отказаться от казни. «Не виселицами и не каторгами, не кинжалами, револьверами и динамитом изменяются идеи, ложные и истинные, но примерами нравственного самоотречения. Простите человека, убивавшего Вас! Этим Вы казните, вернее скажу — положите начало казни идеи, его пославшей на смерть и убийство, этим же Вы совершенно убьете нравственную силу людей, вложивших в его руку револьвер, направленный вчера против Вашей честной груди».

Вечером того же дня Гаршин в чужой, «важной» шубе лично отправился домой к Лорис-Меликову, был принят, и между ними состоялся длительный разговор. Граф не только выслушал аргументы Г аршина, сумел успокоить, заверить в своем понимании — однако машина правосудия уже была запущена, остановить ее было не под силу никому.

Известно, кстати, как провел этот свой последний вечер Ипполит Млодецкий.

Генеральша Александра Викторовна Богданович записала в дневнике рассказ Николая Ивановича Бобрикова, в ту пору генерал-майора свиты Его Величества: «Бобриков рассказывал подробности насчет преступника. Когда его повели в суд, он шутил и резко отвечал, но, вернувшись обратно в крепость и зная уже, что он приговорен к смерти, он имел вид смущенный. Когда его спросили, хочет ли он есть, он попросил и два раза ел два сытных обеда с большим аппетитом. Обед состоял из щей (1 фунт мяса), телячьей котлеты и блинов без варенья».

Фунт мяса — это более четырехсот граммов. А Бобриков в 1904 году сам станет жертвой выстрела, его в Гельсингфорсе смертельно ранит финский патриот и террорист Эйген Шауман.

Казнь Млодецкого была встречена столичной публикой с привычным ажиотажем, только собралась толпа уже не на Смоленском поле, а на Семеновском плацу: решено было устроить экзекуцию здесь. По подсчетам журналистов и современников, утром 22 февраля на плацу собралось до 50–60 тысяч зрителей — и некоторые забирались даже на крыши вагонов Царскосельской железной дороги. Перед ними в тот день предстали черного цвета виселица, стоящий рядом с нею позорный столб, построенные в каре батальоны гвардии и отряд барабанщиков — и «сотни скамеек, табуреток, ящиков, бочек и лестниц образовали своего рода каре вокруг войска…» Места на этих скамейках и табуретках, расставленных предусмотрительными искателями наживы, стоили от 50 копеек до 10 рублей и даже — по свидетельству современников — перекупались.

Казнь совершилась в 11 часов утра — и как записал в своем дневнике наследник-цесаревич, «совершенно спокойно». Генеральша Богданович прибавляет: «Преступник себя держал очень нахально, смеялся на все стороны, особенно недружелюбно глядел на военных, смело шел на смерть». Александра Викторовна писала это со слов знакомых; журналисты же, наблюдавшие казнь воочию, не были столь категоричны в оценке настроения Млодецкого на эшафоте: «лицо этого человека с рыжеватой бородкой и такими же усами было худо и желто. Оно было искажено. Несколько раз казалось, что его передергивала улыбка»; «блестящие глаза его беспокойно блуждали в пространстве»; «некоторые утверждали, что он будто бы улыбался. Мы не могли принять за улыбку болезненно кривившиеся черты».

В числе зрителей казни был Федор Михайлович Достоевский, в чьей судьбе Семеновский плац сыграл особенную роль. Хорошо знакомый с писателем великий князь Константин Константинович, поэт К. Р., записал в дневнике 26 февраля 1880 го да: «Достоевский ходил смотреть казнь Млодецкого: мне это не понравилось, мне было бы отвратительно сделаться свидетелем такого бесчеловечного дела; но он объяснил мне, что его занимало все, что касается человека, все положения его жизни, его радости и муки. Наконец, может быть, ему хотелось повидать, как везут на казнь преступника и мысленно вторично пережить собственные впечатления. Млодецкий озирался по сторонам и казался равнодушным. Федор Михайлович объясняет это тем, что в такую минуту человек старается отогнать мысль о смерти, ему припоминаются большею частью отрадные картины, его переносит в какой-то жизненный сад, полный весны и солнца. И чем ближе к концу, тем неотвязнее и мучительнее становится представление неминуемой смерти. Предстоящая боль, предсмертные страдания не страшны: ужасен переход в другой неизвестный образ…»

Петр Александрович Валуев в своем дневнике акцентировал внимание на другом: «Народа было много, и собственно народ ясно сочувствовал казни. Это полезно, как впечатление для единомышленников. Говорят, что некоторые из них своими речами в толпе возбудили ее негодование и были ею выданы полиции или арестованы полицией».

Были, впрочем, и те, кто казни Млодецкого не сочувствовал. Мнение и гнев их выразил подпольно распространявшийся в Петербурге «Листок Народной Воли»: «Везли осужденного из крепости, т. е. через весь Петербург. Этот долгий томительный путь, выдуманный палачами, И. Млодецкий совершил с непоколебимым хладнокровием и мужеством, импонируя многочисленным толпам народа. Так же встретил он и смерть. Поклонившись народу, он бестрепетно перешагнул в другой мир, где нет ни жертв, ни палачей, ни печалей, ни воздыханий…,Ах, бедный!», «Ах, какой неустрашимый!» слышалось по площади, рядом с грубыми выходками каких-то темных личностей, вероятно, шпионского звания. Человек 6–7 было арестовано на площади за выражение сочувствия. Мы слышали об одном господине, сошедшем с ума при этом зрелище. Таким образом юбилей первого 25-летия был ознаменован виселицей. Какую едкую иллюстрацию царствования устроила судьба!»