Дмитрий Шерих - Город у эшафота.За что и как казнили в Петербурге

И снова Смоленское поле, 4 октября того же 1866 года. Снова толпа с самого раннего утра: как вспоминал позже мемуарист, а в ту пору чиновник министерства внутренних дел Александр Михайлович Рембелинский, «на пути нашем от Миллионной до Смоленского поля, и в особенности на Васильевском острове, на улицах было большое движение; множество народа всякого звания стремилось к месту казни».

Погода в тот день стояла не самая лучшая: часов в шесть пошел дождь, потом и вовсе начался снег, но публику это не останавливало. «Мальчишки и взрослые тащили скамейки, табуреты, лестницы, очевидно, для лучшего лицезрения». Ритуал казни описал тот же Рембелинский: «Ишутина ввели на эшафот, на котором показался здоровенный палач в красной рубахе, своим внушительным видом и размерами совершенно уничтожавший скорчившегося осужденного. Прокурор стал читать длинный многословный приговор; минуты этого чтения тянулись невыразимо долго, а что должен был чувствовать в течение их несчастный осужденный? Взошел старенький священник в черной рясе, стал шептаться на ухо с осужденным, поднес к его губам Евангелие и крест.

Затем на его месте появился палач, на осужденного надели белый длинный балахон, скрутили назад руки, напялили на голову белый колпак, на шею надели петлю».

Рембелинский был на казни вместе с братом, который по службе был осведомлен, что император уже подписал Ишутину помилование. Однако в этот драматический момент они оба были взволнованы. О том же, какие эмоции переживали в те мгновения соратники Ишутина, известно из воспоминаний Ивана Александровича Худякова: «Перед нашими глазами готовились повесить Ишутина; его закутали в какой-то белый мешок, накинули петлю на шею, причем он так согнулся, что совершенно походил на живой окорок. Это была возмутительная сцена. Его продержали в петле десять минут».

Страшная пауза затянулась. Но потом все пошло по сценарию, хорошо знакомому петрашевцам: «Показался фельдъегерь и передал бумагу распоряжавшемуся церемонией. Осужденный был высочайше помилован. Раздались вздохи облегчения, ахи, охи и причитания нескольких старух, некоторые заплакали…»

Это было помилование. С Ишутина немедленно сняли петлю и саван. «Погода была так дурна, что с мест, где стоял народ, не было никакой возможности даже и в бинокль, рассмотреть, какое впечатление произвело это на преступника, который, впрочем, все время, казалось нам, держал себя довольно спокойно».

Как отреагировали на весть собравшиеся? Популярная в столице либеральная газета «Голос» писала, что «милость эта произвела самое радостное впечатление, как на находившуюся в это время массу народа, так и вообще во всей столице». Однако не вся публика разделяла такое настроение. В дневнике литератора и цензора Александра Васильевича Никитенко реакция отмечена совсем иная: «Сегодня должна была совершиться казнь государственных преступников, из которых один подлежал повешению. Однако им объявлено помилование, то есть смягчение наказания. На того, который осужден был на смерть, уже накинута была веревка — и тут объявили, что ему даруется жизнь. Говорят, при этом опять присутствовали несметные толпы народа. Не лучше ли было бы его избавлять от такого зрелища? Извозчик, который меня сегодня вез на Васильевский остров, малый очень ловкий, толкуя об этом событии, между прочим заметил, что преступники не то заслужили и что их следовало бы живых закопать в землю».

Что ж тут скажешь: страшно далеки были ишутинцы от народа. И ждала их после столь драматической экзекуции совсем не безоблачная «новая жизнь». Сам Николай Александрович лишился рассудка в одиночной камере Шлиссельбургской крепости, психическое расстройство получил и Иван Худяков: не самое целительное занятие — стоять на эшафоте или даже рядом с ним, ожидая смертной казни!

И снова затишье: после казни Каракозова в Петербурге не казнили смертью десять с лишним лет. Но без публичных гражданских казней, разумеется, не обходилось — тем более что и революционное движение набирало обороты.

1871 год: повод к очередной экзекуции дало знаменитое нечаевское дело. Был в российской истории одаренный проповедник революции и нигилизма Сергей Геннадьевич Нечаев, магнетически действовавший на своих последователей. В нечаевском «Катехизисе революционера» говорилось, что настоящий борец со старым мироустройством «разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью этого мира», что он «знает только одну науку, науку разрушения».

На практике эта наука разрушения реализовалась в убийстве члена нечаевской организации, студента Иванова. Убивали пятеро: сам Нечаев и члены его организации, в числе которых известный публицист, историк пьянства, нищенства и прочих социальных явлений на Руси Иван Гаврилович Прыжов. Главарю удалось скрыться за границей, соучастники его предстали перед судом. Процесс состоялся в Петербурге летом 1871 года, обвиняемые были приговорены к лишению всех прав состояний и разным срокам каторжных работ.

21 декабря 1871 года на уже знакомой нам Мытнинской (Зим ней Конной) площади состоялась гражданская казнь над тремя главными участниками процесса: Прыжовым, Петром Гавриловичем Успенским и Алексеем Кирилловичем Кузнецовым. Один из агентов Третьего отделения заранее доносил начальству: «Совершение обряда казни может подать повод к какой-нибудь манифестации и, без сомнения, привлечет на место казни всех последователей нигилизма».

Преувеличил, однако некоторых и в самом деле привлекло. Иосиф Егорович Деникер, в ту пору участник движения в народ, а позже выдающийся французский антрополог и создатель научной классификации человеческих рас, вспоминал: «Как сейчас вижу перед собой и массы народа, и приближение колесницы с тремя столбами и привязанными к ним, спиной к лошадям, «государственными преступниками», и тот момент, когда поп подавал целовать крест, к которому Успенский и Кузнецов приложились, а Прыжов, махнув на него рукою и подобравши цепи, взошел первый на эшафот… С полчаса стояли они у столбов и все глядели по направлению восходящего солнца, которое, наконец, выглянуло из-за сереньких облаков и осветило печальную картину… Когда трех мучеников свели с эшафота и посадили в карету, целая толпа молодежи бросилась пожать им руку и затем бежала за каретой, все кланяясь и махая шапками, пока, наконец, не были оттиснуты крупами жандармских лошадей от кареты».