Дмитрий Шерих - Город у эшафота.За что и как казнили в Петербурге

С официальным представлением об отмене публичной смертной казни выступило министерство юстиции во главе с Дмитрием Николаевичем Набоковым. Рассмотрев этот документ, Государственный совет сформулировал «мнение», которое и представил на утверждение императору Александру III:

«Во изменение подлежащих статей Свода Законов, постановить:

1. Приговоры о смертной казни, не исключая и тех случаев, когда она заменяется смертью политическою, <���…> приводятся в исполнение не публично, в пределах тюремной ограды, а при невозможности сего — в ином, указанном полицейским начальством, месте;

2. При исполнении казни обязательно присутствуют: лицо прокурорского надзора, Начальник местной полиции, Секретарь Суда и врач, а если исполнение происходит в пределах тюремной ограды, то и Смотритель места заключения;

3. Независимо от лиц, указанных в статье 2, при совершении казни могут находиться защитник осужденного и местные обыватели в числе не более десяти человек, по приглашению городского общественного управления. Неприбытие этих лиц не останавливает исполнения;

4. В тех случаях, когда казнь совершается вне пределов тюрьмы, в которой содержится осужденный, он доставляется на место казни в закрытой повозке;

5. О последовавшем совершении казни составляется протокол, который подписывается всеми присутствующими при оной лицами».

26 мая 1881 года император «утвердить соизволил и повелел исполнить» это решение. На дела, подсудные военным судам, аналогичный порядок исполнения смертной казни был распространен указом от 5 января 1882 года.

Так ушли в прошлое позорные колесницы и многотысячные толпы, наблюдающие за тем, как уходят из жизни их сограждане. Российская пресса, надо сказать, отреагировала на решение одобрительно, а иногда и просто восторженно; в газете «Порядок» была опубликована статья с такими словами: «Нет сомнения, что наше правительство тем самым вступило на путь, который ведет к смягчению наших общественных нравов; идя далее по этому пути, мы можем со временем приблизиться к самому уничтожению смертной казни, которая для обыкновенных уголовных дел у нас отменена уже давно».

Логика газеты понятна и вполне прозрачна, однако жизнь ее не подкрепила. Более того, отказ от публичной смертной казни развязал власти руки, позволив ей сильнее закрутить гайки репрессивного механизма. Одно дело — казнить преступников на публике, в центре города, под взглядами тысяч горожан, включая и критически настроенных, и совсем другое — приводить приговор в исполнение вдали от посторонних глаз, на хорошо охраняемой территории. В итоге маховик казней постепенно стал набирать обороты, к началу XX столетия приобретя смертоносную силу, невиданную даже во времена императрицы Анны.

И это при том, что общественность вовсе не молчала. Каждый конкретный факт вынесения смертного приговора и проведения соответствующих экзекуций, пусть даже вдали от взоров любопытствующих, по-прежнему становился достоянием общественности, широко обсуждался, вызывал иногда широкие и бурные дискуссии. Ближайший пример тому дал год 1882-й, когда очередной процесс по делу народовольцев вызвал отклик даже за пределами России. В историю этот суд вошел как «Процесс двадцати», обвиняемыми были члены Исполнительного комитета и агенты «Народной воли». Приговор, вынесенный 15 февраля, оказался суровым: смертная казнь десяти осужденным.

Самым знаменитым из выступивших в защиту смертников оказался, несомненно, французский классик Виктор Гюго. Его горячий призыв был полон эмоций: «Сейчас перед нами беспредельная тьма, среди этого мрака десять человеческих существ, из них две женщины (две женщины!), обреченные на смерть… А десять других должен поглотить русский склеп — Сибирь. За что? За что эта виселица? За что это заточение?» О судьбе приговоренных беспокоился и Лев Толстой, в письме к жене он спрашивал: «Что о приговоренных? Не выходят у меня из головы и сердца. И мучает, и негодованье поднимается, самое мучительное чувство».

Волнение общественности сыграло свою роль: император смягчил приговор, сохранив смертную казнь лишь для одного осужденного — лейтенанта флота Николая Евгеньевича Суханова — как «изменившего воинскому долгу». Его ждало не повешение — расстрел.

Казнь эта состоялась 19 марта 1882 года, и не в центре Петербурга — в Кронштадте, где Суханов служил. Ранним утром его под конвоем, в серой арестантской шинели, отправили из Петропавловской крепости к месту экзекуции: вначале в закрытой карете, потом поездом в Ораниенбаум, а оттуда морем к месту назначения.

Расстрел был произведен в 8 часов 45 минут утра. Народоволец Эспер Александрович Серебряков описывал — с чужих слов, разумеется, — события того утра: «Держал себя во время казни Николай Евгеньевич смело, но вместе с тем скромно. Когда он вышел из кареты, то окинул взглядом всех присутствующих. После же, во все время приготовления к казни, он уже не смотрел на публику, как бы боясь своим взглядом скомпрометировать кого-нибудь из друзей. После прочтения приговора он сам надел рубаху с длинными рукавами, когда же его привязали к столбу и стали завязывать глаза, он что-то сказал матросу, который, поправив повязку, отошел.

— Мы все как будто замерли, устремив глаза на Суханова, — рассказывал мне очевидец. — Вдруг раздался залп, голова Суханова опустилась на грудь, и я почувствовал, как что-то у меня оборвалось в груди; слезы подступили к глазам, и я, боясь разрыдаться, должен был быстро уйти».

О том, что Николай Суханов в последние свои минуты вел себя с достоинством, говорилось и в официальных отчетах о казни.

…К тому времени уже вовсю шло строительство новой тюрьмы «самого строгого одиночного заключения», которая должна была прийти на смену Алексеевскому равелину Петропавловской крепости. Строили далеко за пределами столицы, на Ореховом острове в истоке Невы, в стенах Шлиссельбургской крепости — той самой, где содержался некогда император Иоанн Антонович и где подпоручик Мирович устроил свой бунт.

Первые заключенные появились в новой тюрьме в августе 1884 года. А уже в сентябре Шлиссельбургская крепость пополнила собой скорбный перечень российских лобных мест — и хоть находилась она вдали от Петербурга, но в нашей книге присутствует вполне законно, ведь расправлялись здесь по преимуществу с теми, кто был приговорен к смерти в столице. Неслучайно и ныне крепость Орешек — филиал Музея истории Санкт-Петербурга.

Первым в шлиссельбургских стенах был казнен Егор Иванович Минаков: это случилось 21 сентября 1884 года. Перед тем как попасть на остров, он уже немало поскитался по тюрьмам, пытался даже бежать, но перевод сюда лишил его всяких надежд на будущее. Еще одна узница Шлиссельбурга Вера Николаевна Фигнер позже вспоминала: «Минаков не захотел медленно умирать в новой Бастилии — «колодой гнить, упавшей в ил», как он выразился в своем стихотворении. Он потребовал переписки и свидания с родными, книг и табаку и объявил голодовку, а затем дал пощечину тюремному врачу».