Сергей Сергеев-Ценский - Пристав Дерябин (Преображение России - 4)

Теперь Кашнев был совершенно трезв, и все, что он видел, он видел по-молодому ясно, и пустоту больших комнат ощущал так же отчетливо, как запахи: сургуча из канцелярии рядом, кислых консервов со стола, потного тела Дерябина - и не мог отделаться от представления: по колено угряз.

Утром была казарма, вчера утром - казарма, команды, желтая полоса солдатских лиц и металлический брезгливый голос командира роты. Но только теперь, когда говорил Дерябин, всем телом понял Кашнев, что если бы он не встал так решительно с постели и не надел свою тужурку, если бы он невзначай не удержал в себе человека, - ушел бы из него человек. И когда представилось это ясно всем телом, вдруг переместилось в нем что-то, точно переплыло, как кислое тесто из дежки куда-то вбок. Все стало напряженным, ночным и потому странным; глаза глядели на осанистого Дерябина с шевелящимися толстыми влажными губами и говорящими взмахами рук, а видели не его только, а другое: казарму. Выходил из-за широкой спины Дерябина командир роты капитан Щербатов, невысокий, сухой, с твердым и четким стуком каблуков, становился перед длинными шеренгами солдат и каким-то выработанно-гнусавым, высокомерно-презрительным голосом командовал ежедневно одни и те же ружейные приемы, хотя ведь шла война там, на Дальнем Востоке.

Там не это нужно было, а кое-что другое, гораздо более серьезное, а здесь вбивали в головы солдат только одно: делай то, что начальник прикажет. Когда прикажет начальник идти "усмирять беспорядки" в городах и деревнях, иди и усмиряй. Пусть капитан Щербатов назовет "внутренними врагами" твоих братьев, стреляй, не жалея патронов, в своих братьев, - это и есть твое назначение!.. Кашнев представил ясно, что и его могут послать на такое усмирение вместе со всею ротой, и на голове его замерли корни волос.

И так как единое, что возникло в нем вдруг теперь неопровержимо, как вера, была сила, простая, прочная бычья сила, и так как прочен и силен был огромный пристав Дерябин, вот теперь рокочущий густым голосом, голосом площадей, а не комнат, то встал Кашнев и внимательно прислушался к нему, осмотрел его молодыми глазами и сказал почти восторженно:

- Ваня! ты... ты прав, Ваня!

- Прав? Что? Так говорю? А? - радостно выкрикнул пристав, положив ему на плечи руки.

- Так! - твердо ответил Кашнев. - И что ты за свободой пойдешь, - этому верю! Верю! Потому что как же иначе?

- Веришь?

- Верю, потому что... украли душу, ограбили, и у этих, у ограбивших, нужно ее обратно...

- Украсть, - подсказал Дерябин.

- Украсть, - повторил Кашнев, - иначе некого уважать и не за что.

- Выпьем? - серьезно показал глазами на неприбранный стол Дерябин.

- Выпьем, - серьезно согласился Кашнев.

- Ура! - крикнул Дерябин во всю мощь объемистых легких. - И пойдет душу красть пристав Дерябин, а за ним воры!.. Ура!

X

- Митя, - спросил Дерябин, - невинность в тебе такая во всех щечках... ты как насчет женщин, - вкушал?

- Нет, - ответил Кашнев.

Они все еще сидели за столом, хотя было уже часов пять утра, - чуть посинели, посвежели слегка белые занавески.

- Нет? Как так нет? Шутишь?.. Совсем нет?.. - Даже рот раскрыл от удивления Дерябин. - Во-от!.. И с университетом ты что-то рано управился, ни одного дня не потерял! Д-да!.. Ты - строгий. Должно быть, в мамашу вышел... женщины, они, брат, иногда даже игуменьями бывают, - случается, факт!.. Постой-ка, тут у меня альбом красавиц парижских, я тебе покажу!.. Это... это... - заторопился пристав.

- Да не надо, зачем?

- Как не надо?.. Не надо!.. Тут такие две мамочки есть, - с ума сойдешь... не надо!

И вытащил к лампе Дерябин истрепанный длинный альбом и, тыча толстым пальцем в снимки голых женщин, приговаривал:

- Это ж раз удивиться и умереть, а?.. Нет, ты всмотрись внимательно, хорошо всмотрись!

Потом говорили о сестре Кашнева, Нине, курсистке, и о тех местах, где вырос Кашнев, где не было дичи - только сороки.

- Нина в сестры милосердия поступает, в Красный крест... на войну едет, - сказал Кашнев.

- На войну? Великолепно! Умно! - одобрил пристав. - Непременно там женишка подцепит, - замуж выйдет. Простого армейца не стоит - с голоду помирать, а вот ты напиши ей, - штабного, академика чтобы... факт!

- Эка ты как-то все этак... - поморщился Кашнев.

- Что? Плохо говорю? Не то?.. Митя, поверь: женщине, хоть бы она и сестра твоя и Красный крест, - кто угодно, - ей только одно-единственное на свете нужно: мужчина... Факт, я вам говорю.

- Не лечь ли поспать? - поднялся и отвернулся Кашнев.

- Поспи! Ложись, - мягко втолкнул его в спальню Дерябин. - Ты ложись, а я только на больную лошадь гляну... Верховая, донец, - опоили мерзавцы, ноги пухнут.

И Дерябин вышел в сени, и потом слышно было, как протяжно с перехватами завизжал щенок.

Кашнев сел было на диван, где постлана была постель, потом привычно перестегнул портупею; в висках появилась тоненькая боль, как всегда после бессонной ночи. Думал о приставе, который хлынул вдруг весь отстоявшийся и свой и затопил под ним его землю. Но раздеваться почему-то не хотелось. Подошел к попугаю и разглядел внимательно его черный клюв, старые злые глазки и пышный хохол; пересмотрел еще раз альбом парижских красавиц. Вспомнил про шашку с надписью "лубимому начальнику", но на стене балдахином висело несколько шашек, из них три казачьих кавказского образца, - трудно было различить дареную. Вспомнил про подарок пристава - тульский наган, и решил не брать его с собой. Сквозь ставни пробивалась полосками холодная утренняя синева, и от нее пожелтела лампа, и комнаты стали холоднее и как-то просторнее на вид, и листья фикуса сделались чернее и сплошнее.

Прошел в канцелярию Кашнев, сам удивляясь своим шагам, звучавшим здесь по-чужому несмело. Тут же за дверью висела - он разглядел - его шинель и фуражка - красный околыш, первый полк. В соседней комнате блаженно посвистывал, как куличок, чей-то нос - должно быть, спал Культяпый. Есть уже совсем ничего не хотелось, но подошел к столу Кашнев и внимательно и долго разглядывал закуски, потом вытащил из коробки клешню омара, пожевал и выплюнул. И когда захотел осознать, сделать ясным, почему не раздевается и не ложится он, то прежде всего плавно заколыхалось перед ним канареечное платье Розы, с извилистым хвостом, - как она танцевала с приставом, а потом почему-то так же заколыхалась желтая солома на полу каземата... и захотелось выйти на двор части, подышать ранним утром, посмотреть больного донца, у которого пухнут ноги.

Кашнев надел фуражку, набросил на плечи шинель, двинулся было к сеням, - но навстречу опять завизжал щенок, бурно застучали двери, раздался дерябинский рык. Отворилась дверь в канцелярию, и прежде всего Кашнев увидел того высокого тонкого парня, который играл на гармонике.