Сергей Сергеев-Ценский - Пушки выдвигают (Преображение России - 5)

- Я помню! - торжественно отвечала Надя, не поворачивая к нему головы.

- А не устали вы так стоять, Надя? - спрашивал он через минуту.

- Нет, не устала, - твердо отвечала она.

Если на сеансах у Куна Сыромолотов сам стремился говорить со своею натурой, чтобы поддержать в ней то живое, что ему хотелось удержать, то теперь он работал молча и мощно, вскидывая глаза на Надю только затем, чтобы тут же перевести их на холст.

Только уголь скрипел, а иногда ломался в сильных пальцах, и это слышала Надя, втягивая смешанный запах скипидара, красок и нового холста, знакомый ей уже по первому визиту к художнику.

Неслабая от природы, она теперь действительно вся напряглась, как этого от нее потребовал Сыромолотов, - момент ее воображаемой встречи с поджидавшей ее полицией очень затянулся, - но она точно приросла ладонями рук к древку флага (теперь это был настоящий флаг, подрубленный на машинке Марьей Гавриловной и прибитый к аккуратно оструганному тонкому шесту).

Голова ее была открыта, и густые русые волосы касались плеч. Она чувствовала сама, что даже это придавало ее высокой фигуре ту торжественность, которой не было бы, будь у нее одна толстая коса по пояс или хотя бы две с намеренно растрепанными концами: волосы должны быть именно такими - короткими, до плеч, торс должен стоять именно так, освобождая грудь для глубоких вдыханий при медленном выдыхе; в глазах - вызов всей этой тупой и дикой силе... "Самый высокий момент всей вашей жизни", - повторяла она про себя слова художника; они нравились ей, эти слова, своей энергией, но мало этого: они выражали очень точно именно то, что переживала она сама.

Но Сыромолотов сказал коротко, точно подал команду:

- Будет! - Потом добавил: - Отдохните!

Надя опустила флаг, повернула к нему голову и только теперь заметила, как у нее дрожат руки, как утомил ее этот первый в ее жизни случай позирования художнику. Тут она вспомнила о натурщицах и спросила:

- А как же натурщицы?

- Тоже устают, - ответил Сыромолотов. - Привыкают, конечно, но ведь железными от этого не становятся.

- А у меня плохо, должно быть, вышло?

- Напротив, Надя, вы стояли отлично, - ободрил он ее.

Это ее обрадовало.

- Ура, - значит, я могу выйти на вашей картине?

- Мне кажется, - медленно проговорил он, все еще продолжая зарисовку углем, - что именно вы-то и выйдете на картине гораздо лучше, чем кто-либо другой...

- Ура! - теперь уже вскрикнула она и стала за его спиной, разглядывая рисунок.

Красок не было. Черно и резко, - не зря ломались угли, - плакатно дана была женщина-знаменщик, женщина-героиня, женщина, вышедшая завоевывать близкое грядущее счастье для масс. Лицо свое на рисунке Надя видела непривычным, не таким, как в зеркале, - и старше, и строже, и в то же время это было ее лицо. Красок не было, но они почему-то ярко чудились, заполняя все непокрытые углем места на холсте.

- Здорово! - восхищенно тихо сказала Надя, но тут же добавила вдруг: А какое на мне будет платье? Вот это?

- А чем же плохо это? - спросил Сыромолотов, заслышав в ее голосе беспокойство.

- Ну, это что же, это обыкновенное, - заспешила объяснить Надя, - это я уж сколько времени ношу, раз двадцать оно стиралось... А если не двадцать, то десять уж наверно! Нет, я потом надену другое - новое, красивое, - можно?

- Гм... Можно, конечно, и другое, - повернув к ней голову и оглядывая ее всю вновь, сказал Сыромолотов, - но я уж и к этому привык... мне и это нравится.

- Нравится? - повторила она.

- А чем же оно плохо? Покрой вам надоел, что ли?

- И покрой и цвет тоже... Вы видите, оно уже слиняло! Нет, я в следующий раз надену другое! - решительно заявила Надя. - Как можно в таком платье в такую минуту?

- А-а, вот вы о чем, - понял ее, наконец, художник, но тут же добавил строго: - Я на этом вашем платье всю гамму тонов на картине строю, а вы мне тут желаете разрядиться какою-то куклой, попугаем!

- Попугаем? - оробела Надя.

- Не попугаем, так колибри, - не один ли черт! Вы туда, - кивнул он на холст, - не на концерт, не в театр пришли, а на подвиг, - поняли?

- Поняла, - прошептала она.

- Ну вот, и извольте не выдумывать лишнего.

Он отставил от себя холст на вытянутую руку, секунд десять смотрел на него, сильно прищурясь, наконец сказал удовлетворенно:

- Теперь можно пройтись красками.

- Вы сказали: "Гамму тонов строю..." Как это "гамму тонов"? - спросила Надя. - Ведь это только в музыке бывает.

- Вот тебе на! - добродушно усмехнулся Сыромолотов. - А это разве не музыка? Эх вы, провинция! Отдыхайте, пока я приготовлю тут все... Помахайте руками. Можете даже покружиться, потанцевать, если хотите.

- Ну зачем же я буду танцевать, - смутилась Надя. - Я лучше посмотрю на вас, как вы...

- Как я краски на палитру буду выдавливать? - договорил за нее он. Что ж, посмотрите, занятие любопытное: основа живописи, можно так сказать... А лимонаду выпить не хотите? Вам не жарко?..

Через несколько минут Надя снова стояла, как прежде, крепко прижав ладони и пальцы к древку флага, и вызывающе смотрела туда, где предполагался пристав на гнедом коне впереди пяти конных полицейских, а Сыромолотов напряженно и молча ловил и наносил широкой кистью на холст яркое чередование красочных пятен.

V

Легко было за полгода до того, зимою, шестнадцатилетней гимназистке Елене Худолей решиться пойти к командиру кавалерийского полка полковнику Ревашову просить его, чтобы он замолвил слово у губернатора Волкова за ее брата Колю.

Все тогда казалось ей простым, как вышивка на деревенском полотенце. Генерал-майор Волков был приятель Ревашова, и Ревашов часто бывал в губернаторском доме и играл там в винт, - это все знали у них в гимназии. Когда Колю, который был старше ее, Ели, всего на год, губернатор вздумал в административном порядке выслать в Сибирь за то, что нашли у него при обыске какие-то запрещенные брошюрки, печатанные на стеклографе, отец его и Ели, врач, всеми уважаемый в городе, не мог добиться, чтобы Волков отменил свое решение: его просто не хотели и слушать. Но зато Волков, как свой своего, конечно, должен был бы выслушать Ревашова и, по дружбе с ним, не мог бы ему отказать.

В этом замысле Ели все было обосновано и очень хорошо лепилось одно к другому. Она пошла к нему, Ревашову, одиноко жившему в богатой квартире пожилому видному человеку, вечером, так как днем его трудно было бы застать, - он был днем у себя в полку, как она у себя в гимназии. Она пошла, хорошо, как ей казалось, обдумав, что ему нужно было сказать, и сказала именно так, как придумала, но как случилось то, что Ревашов усадил ее пить чай с ромом, расспрашивая при этом про Колю с явным участием, и что вышло потом - это для нее самой все еще представлялось смутным при всей яркости. Бывает так: казалось бы, необыкновенно ярко, но это только обман зрения; на самом же деле чрезвычайно запутанно и неясно, потому что мысли в это время страшно спешат, точно играя в чехарду, перескакивают одна через другую, и найти их концы и связать эти концы друг с другом невозможно уже на другой день, а тем более через неделю, через месяц, через полгода.