Сергей Сергеев-Ценский - Счастье

- Охотник, должно, какой пришел, - соображал Фома.

Федосья пригляделась.

- Да ведь это никак Никишка пришел, право слово, Никишка! - И, не дожидаясь реплики мужа, Федосья приподнялась и вытянула высоким, острым фальцетом: - Никишка-а!

- A-a? - глухо отозвалась с берега фигура и, отойдя от костра, остановилась над самой рекой.

Лодка причалила.

- Отмолился? - с добродушной иронией спросил Фома.

- А похудел-то как! - одновременно с ним вскрикнула Федосья.

Никишка стоял на берегу и молча и грустно улыбался.

Федосье он приходился родным сыном, Фоме - пасынком. Темный и тонкий силуэт его, с широко расставленными ногами, напоминал сажень, воткнутую в землю. Глаза у него были впалые, лицо бескровное и точно стянутое в нескольких местах узлами; по щекам и подбородку кустилась тощая белесая растительность. Было ему лет двадцать семь - двадцать восемь на вид.

- Где же был-то хоть? Далеко небось ушел? - опять с усмешкой спросил Фома, когда втащил лодку на берег и поцеловался с Никишкой.

- Куда ж ему далеко уйтить? Тоже сказал! Парень хворый, - вступилась за сына Федосья и покачала головой.

- В Киеве был, - ответил Никишка.

Голос у него был слабый, сдавленный, но в тоне ответа чувствовался задор: он хотел, очевидно, поразить Фому, и Фома действительно поразился.

- Глянь-кась, малый! - крикнул он изумленно. - Тыщу верст отшлепал! Это за месяц-то? Врешь, - усомнился он, подумав, - куды те грешному.

- А ей-богу был да еще дня четыре там жил. Чего же мне врать? обиделся Никишка.

- Хорошо там небось, - мечтательно протянула Федосья.

- Хо-ро-шо! Теплынь какая... дома богатые... - в тон матери заговорил Никишка. - Никогда бы и не ушел, да ведь жить-то чем? Жить нечем... А хорошо там люди живут! Зима там теплая, говорят... Деревья каштановые прямо на улицах растут, воздух легкий.

- А угодников видел? - полюбопытствовал Фома.

- Мощи-то? Видел мощи, как же не видать? В пещерах был... Духота там только, в пещерах.

- Духота? Ишь ты! С чего ж бы это? - любопытствовала Федосья.

- Кто ее знает - отчего... Должно, место такое.

- В земле ведь пещеры-то, дура! Известно, не свежий воздух... А духота потому, что лето, вот те и все, - разрешил недоумение Фома.

Когда первый голод любопытства был утолен, старики решили из мелочи сварить уху, а к о.Никону наутро отнести только щуку. Щуку пустили в сажалку, а остальную рыбу начали чистить все втроем под монотонное повествование Никишки.

Костер ярко горел, вырывал из темного пространства ночи то ветку орешника с крупными круглыми листами, то поседевший от времени ствол липы, то корявый узловатый дубовый сучок, похожий на крепкую, жилистую лапу.

Растительность кругом была мощная, буйная; из-за костра чернела изба с серьезно нахлобученной крышей, изба основательная, прочно вросшая в землю толстыми дубовыми бревнами; около самого костра, тепло освещенные языками пламени, сидели Фома и Федосья, он - богатырски сложенный старик, с русыми неседеющими волосами, она - толстая, крупнолицая баба из тех, которым износа нет.

Изба подходила к лесу, старики - и к лесу и к избе, только худой, узкий парень с напряженно-усталым лицом не шел ни к старикам, ни к избе, ни к лесу, казался здесь странным, нелепым и ненужным, и недоумело косились на него врывавшиеся в полосу света деревья.

II

Никишка не был грешником и не давал обета молиться. Ему просто тяжело было жить, тяжело не год, не два, а всю жизнь.

Он думал, что ему тяжело потому, что наскучило одно и то же место, и вот он пошел на богомолье; он думал, что ему тяжело от холодного климата, и он пошел не на север, а на юг, где теплее.

Какая-то болезнь с детства засела в него и начала сверлить, как червяк яблоко; от этой болезни у него то ныла грудь, то болела спина, то ломило поясницу, а в голове постоянно что-то стучало, когда он нагибался.

Фома звал его "дохлым", Федосья - "дрыхлым", так как он много спал, а загрядчинский фельдшер из солдат с непоколебимым апломбом определял его болезнь как "мозговую сухотку спины".

Никишка по хозяйству не мог ничего делать. Он плел иногда кошелки из бересты, но и это его утомляло; тогда он ложился и лежа думал.

Никишка не любил людей, потому что люди смеялись над ним, смеялись и в детстве, смеялись и тогда, когда он вырос.

Почему это так было, Никишка не представлял себе ясно. Он знал, пожалуй, что на других не похож, - как-то слишком вытянут и сжат, длиннорук, длинноног и неловок, но смешного в этом ничего не находил. "Так бог уродил, - думал Никишка, - хотя мог бы уродить и лучше".

И за что ни брался он думая - все выходило обидно и непонятно.

Когда у него сильно начинала болеть грудь или спина, он притихал, мало ходил, лежал где-нибудь в углу избы и говорил матери уверенным шепотом:

- Умру я скоро!

- Ну, что это ты! - утешала мать. - Авось годок-то еще прочавришь.

Никишка "чаврил", лежа и жалуясь, неделю, две, потом подымался и по-прежнему плел кошелки из бересты, ловил чижей западком и ходил за книгами в читальню.

Странные сны видел иногда Никишка. Во время этих снов он как-то смутно сознавал, что спит и не где-нибудь, а в лесу, в избе Фомы, что в избе холодно, темно, сыро и тяжело пахнет, и в то же время видел себя богатым барином, обедающим в гостинице: вокруг него суетятся лакеи, а он сидит, подвязавшись салфеткой, и у него толстый живот и бритый тройной подбородок.

Сны составляли все-таки лучшее время его жизни, и когда на него находила полоса таких снов, он веселел, едва мог дождаться ночи и спал запоем к удивлению Федосьи и к восхищению Фомы.

- Вот это ловко! Вваливай во все ноздри! - говорил в таких случаях Фома, прислушиваясь к заливному храпу Никишки.

Никишка пробовал наниматься на места в город, но выжить там не мог.

Недели через три, когда его достаточно расшевеливали, заставляя бегать по хозяйским надобностям или выполнять непосильную работу, он увольнялся, приходил снова в избу отчима, ложился и говорил неизменное и унылое:

- Умру я скоро!

- Подождем, авось оживешь, - шутил Фома.

И, отлежавшись, Никишка действительно оживал.

Постоянно напряженно думающий, Никишка отнюдь не был философом, способным забыть про еду. Ел он много и жадно, с завистью глядя на того, кто забирал лучшие куски обеда. Чаще всего это делал отчим Фома, и за это, а также за его вечные остроты над ним Никишка не любил Фому.

Почему-то во время обострения болезни он и среди бела дня видел в избе кучу летучих мышей; они вились над ним, отвратительно пищали ему в уши, раскрывая зубатые рты, и стучали в сизые маленькие стекла окон перепончатыми крыльями.

- Мышей-то летучих сколько, страсть! - говорил он матери, копавшейся где-нибудь у печки.

- Ну, мышей! Выдумывай, шут те што! Ты с головой накройся, вот все и пройдет, - советовала Федосья.